творения, свободный царь природы, человек — это чудное существо, происшедшее от соединения двух могучих начал — материи и духа, — постепенно опустился до степени животного и мог совсем исчезнуть, выродиться, как выродились и исчезли, например, с лица земли мамонты…
Когда где–нибудь появится холера, стремятся скорее уничтожить заразу. Сжигают постель, вещи, оставшиеся от больных, проветривают помещение, чистят, промывают белье, одежду. Огнем, водой и всякими антисептическими средствами стараются поразить и уничтожить носителей заразы…
Точь–в–точь то же самое случилось в мире в момент, о котором говорим. Водами страшного всемирного потопа была очищена вся земля. Это была мировая чистка, всемирная дезинфекция, произведенная не человеком. Все, изъеденное заразой, было уничтожено. Пропитанная заразой земная поверхность была омыта и вновь покрыта плодородным илом. Но… «язва» не была истреблена. Она ведь была и в Ное, и в членах его семейства, и в посаженных на ковчег животных… Она была только ослаблена…
Бережливая хозяйка, просматривая какое–нибудь дорогое платье из своего приданого и видя, что оно попортилось от времени, кое–где полиняло, а местами и прогнило, берет ножницы, распарывает платье, обрезает гнилые места и, выбрав куски, которые покрепче, сшивает из них новый костюмчик для своей дочери. Из платья выходит платьице.
Из мощных тысячелетних титанов, из «этих сильных издревле славных людей», дерзавших в гордости своей бороться с небом, выкроен был послепотопный человек, в сто двадцать лет уже сходивший в могилу. Правда, сам Ной прожил 950 лет. Это был самый крепкий, менее поврежденный кусок материи, из которой соткано человечество. Потому он и был сохранен. Но после Ноя число дней жизни человека быстро падает. И 120–летние становятся уже исключением. Уже царь Давид максимум человеческой жизни определяет 70–80–ю годами, да и из этого числа, говорит он, большинство лет составляют годы бесплодного труда, болезней, мук. Человек не столько жил, сколько мучился, страдал.
Мы не знаем, но можем догадаться, до какого состояния дошли тогда люди: не те, которые стали строить города, сплачиваться в государства и оставили после себя следы культуры, как, например, евреи, греки, римляне и другие, а те, которые разбрелись после вавилонского столпотворения по всему лицу земному, поселились в пещерах, в лесах, ущельях гор, и даже имена которых остались неизвестными. Если и в городах человек дошел до скотского состояния — пример Содома и Гоморры, — то что же стало с теми, которые жили на лоне природы и, как истые дети природы, руководились только законами животной жизни?
Вы слышали, конечно, про Дарвина. По его теории человек произошел от обезьяны. Но ведь эту гипотезу можно мыслить и в обратном порядке: обезьяна произошла от человека. «Какая–нибудь человекообразная обезьяна, — говорят ученые, — в период изменяемости специфических свойств своих народила детей, снабженных новыми признаками. Анормально большой мозг, заключенный в объемистом черепе, позволил быстро развиться умственным способностям, более мощным, чем у родителей. Эта особенность должна была быть переданной потомству, и так как она имела очень большое значение в борьбе за существование, то новая раса должна была установиться и стать преобладающей. Умственное развитие вызвало усовершенствование пищи. Звериные челюсти оказались излишними, также и цепкие лапы. Их заменили обыкновенные наши зубы, руки, ноги. Получился человек». Так говорят ученые.
А я говорю, что все это могло произойти и в обратном порядке: какая–нибудь зверообразная человеческая чета, в период изменяемости специфических свойств своих, народила детей, утративших что–либо из человеческих свойств. Ненормально развитый мозг, заключенный в неправильно развившемся черепе, не позволил развиться умственным способностям. Этот недостаток должен был быть переданным потомству: и так как он имел большое значение в борьбе за существование, то получилась новая низшая раса, которая, не будучи в состоянии конкурировать с людьми, бежала в леса, где вынуждена была питаться грубой пищей и спасаться на деревьях, благодаря чему у людей развились звериные челюсти, а руки и ноги превратились в цепкие лапы. Получилась обезьяна…
Говорят, человечество прогрессирует. А по–моему, всю жизнь человечества на всем протяжении прожитых им тысячелетий нужно представлять движущейся по двум ломаным линиям, которые выходят из одной точки, но затем расходятся, — одна, извиваясь и уходя в пространство, постепенно повышается, — другая, тоже образуя то большие, то меньшие колена, постепенно понижается.
Адам — исходная точка. Происшедшее от него и размножившееся человечество в лице одних стремилось к лучшему, к совершенству, двигалось по восходящей линии, в лице других — не искало ничего, кроме широкого и полного удовлетворения своих инстинктов, а потому, за невозможностью остановиться на точке замерзания, опускалось ниже и ниже, образуя нисходящую линию.
Больше всего приложили стараний, если можно так выразиться, к улучшению и усовершенствованию породы человека — греки. Они заботились о его всестороннем развитии. Каковых результатов достигли они, об этом мы можем судить по остаткам пластического искусства античного мира. Статуи Аполлона, Венеры, Геркулеса и других и теперь чаруют нас идеальной красотой человека, именно человека, а не одних только форм его тела. Грек в статую хотел отлить живого человека, и статуи отразили не только красоту тела, но и ум, силу, храбрость, мощь, смелость, благородство и так далее, что уже есть принадлежность духа.
Жизнь человечества изобразила, таким образом, геометрический угол. Основание его — человек, крайняя точка по линии восходящей стороны угла — Аполлон, таковая же по нисходящей — прапрадед нынешнего гиббона или шимпанзе.
Но Аполлон в действительности существовал лишь как прекрасная мечта художника–ваятеля, а гиббон — как факт…
И тьма объяла человека…
Человечеству грозила гибель и на этот раз уже окончательная.
Глава девятая
Владыка замолчал, несколько утомленный продолжительной беседой. Отец Герасим, подавленный каким–то тяжелым чувством, сидел с глубоко поникшей головой. Время пробегало в ночной тишине. Где–то вдали на одной из городских колоколен часы пробили полночь. За окном квартиры сгущалась темнота. Вот она, густая и мрачная, как будто зашевелилась и побежала мимо окна. Послышался свист ветра. Тяжелая волна всколыхнувшегося воздуха ударилась в оконную раму, охнула, вздрогнула и раскатилась по стеклу дребезжащими звуками. Надвигалась, очевидно, гроза.
Отцу Герасиму вспомнились его бессонные ночи, мучительные призраки, но теперь они показались ему бледными и тусклыми в сравнении с той действительностью, которую обрисовал епископ. Он понял, что действительно прозрел лишь сотую долю «язвы». Но если епископ прозрел ее всю, то почему же он так спокоен и бесстрастен? Почему в глазах его не отражается ничего, кроме глубокой, что–то прозревающей думы?..
И как бы в ответ на завертевшийся в мыслях отца Герасима вопрос полилась вновь речь владыки.
— Мир, растлеваясь, погибал, — заговорил владыка, — человек, разъедаемый «язвой», вырождался. И вот, когда начала оскудевать в мире жизнь, когда человечество в лице своих лучших представителей поняло, что ему грозит погибель, от которой никто не во власти избавить его, и поняв это, стало в одних местах учить — прожигать свою жизнь, чтобы, получше использовав оставшиеся в его распоряжении мимолетные наслаждения, заткнуть свои уши и закрыть глаза на все мучения и страдания людей, а в других для этой же цели велась проповедь самоубийства, — в это время стали раздаваться кое–где отдельные голоса, говорившие о каком–то избавлении, имеющем наступить, и даже в скором времени. Особенно ясно раздавались эти голоса у евреев. Пророк Захария возвещал, что откроется дому Давидову и жителям Иерусалима источник для смытия греха и нечистоты (Зах. 13, 1). Пророк Исайя так был уверен в этом, что о будущем говорил, как уже о совершившемся, и проповедовал о Некоем, который взял на себя все наши немощи и понес наши болезни. Царь Давид о Нем же возвещал, что Он не увидит тления (Пс. 15, 10), а говоря об имеющих наступить временах, тот же Исайя пророчествовал, что тогда ни один из жителей не
