Но вот, робко звякнули маленькие колокольчики, смелей присоединились к ним средние, басисто загудел большой, и веселый трезвон разнесся по воздуху.
В дверях церкви показался архиерей. Толпа всколыхнулась.
Владыка прошел к амвону. Он был в черной поношенной рясе со шляпой в руках. Вместо архиерейского посоха в его руках была простая высокая палка.
Помолившись перед иконостасом и повернувшись затем лицом к ночлежникам, владыка стал на амвоне, опершись на палку, и тихо, но словно на всю церковь сказал:
— Здравствуйте, братие!
В передних рядах переступили с ноги на ногу, в недоумении — ответить или нет на приветствие архиерея. Задние приподняли головы и насторожились.
— Вы — дети мои, — продолжал владыка, — вас мне вручил Господь Иисус Христос. За вас я буду отвечать пред Ним на Страшном суде. Что же отвечу Ему, если я не знаю ни вас, ни вашей жизни? Вот почему я пришел к вам. Я хочу узнать вас и вашу жизнь и, узнавши, сделать для вас все, что могу, что велит мне мой долг. Послушаете или не послушаете меня — это ваше дело. Тогда я уже не буду отвечать за вас. Сами будете отвечать за себя. Скажите же мне, как вы живете? Хороша ли ваша жизнь? Довольны ли вы своим положением?
Владыка замолк, ожидая ответа.
Кто–то тяжело и недовольно вздохнул. Один из «бывших студентов», стоявших поближе к архиерею, кашлянул в руку и, стараясь принять почтительную позу, проговорил:
— Жизнь плохая, Ваше Преосвященство. Ряды шевельнулись. Послышалось кашлянье, сморканье и, наконец, раздались отдельные голоса:
— Что уж за жизнь! Хуже быть не может.
— Не жизнь, а каторга!
— Арестантам лучше живется!
Женщины кое–где стали всхлипывать. Из середины выдвинулась чья–то кудлатая голова и, заглушая остальные голоса, грубо обратилась к архиерею:
— Сами видите, какая жизнь… Чего еще тут спрашивать.
— Я–то вижу, — вздохнувши, ответил владыка, — и думаю, что, действительно, хуже вашей жизни не может быть. Но дело в том, что кто живет худой жизнью, часто не сознает того и не ищет лучшей. Да и сейчас, хотя все вы сказали, что жизнь ваша плохая, скверная, но все ли ясно сознаете, насколько именно плоха. Иногда из вас многим кажется, например, что жизнь плоха потому, что нет ни хорошей одежды, ни сносной пищи, ни теплого угла, ни копейки денег, — но что стоит только все это достать, и жизнь покажется хорошей. А я называю вашу жизнь плохой не потому только, а потому, что она ведет к гибели. Вы гибнете с каждым днем, с каждым часом, как гибнут, например, деревья без солнечного тепла и без дождя. Укажу хотя бы вот на вас, — владыка указал на одного ночлежника. — Ну, на что это похоже? В лице ни кровинки. Кожа уже не бледная, а зеленовато–желтая. Глаза впали, живот висит мешком, руки трясутся; росту — аршина полтора всего. Долго ли вы проживете и счастливым ли вы себя назовете, если даже сейчас вам дать одежду, дом и денег сколько угодно? Все равно вы будете несчастным, все равно у вас не будет ни радости, ни счастья. Говорю по опыту. Ведь не один вы гибнете, не один вы жалуетесь на жизнь. Клянут часто и богатые, и ученые, и знатные, потому что и они гибнут, и разница между ними и вами только в том, что вы гибнете, как былинка в поле, а они — как цветок в оранжерее. Вот почему я не только вашу жизнь, но и жизнь очень многих людей называю плохой; правду ли я говорю?
— Правду, правду… Это верно! — загудела толпа и, колыхнувшись вперед, окружила епископа.
— Что же вы теперь будете делать? Неужели продолжать вести такую жизнь? Ведь это же не жизнь, а одно мученье. Голод, холод еще ничего, а легко ли переносить презрение от людей? Вы ходите по городу, как чужие. Никто не обернется к вам с лаской или любовью. Самые добрые спешат сунуть вам в руку пятак, чтобы только вы ушли от них скорей. И в мыслях даже нельзя представить чтобы кто–нибудь из горожан, встретившись с кем–нибудь из вас, пожал бы ему руку и сказал: «Здравствуй, брат!» — и позвал бы его к себе в гости напиться хотя бы чаю. Люди отделили вас от себя. О скотине и то заботятся. На собак, что по улице бегают, ошейники надевают, чтобы не пропали, а о вас никто и не справится, если пропадете. Отверженные вы… Понимаете ли вы это?..
Владыка говорил медленно, тяжело дыша и отчеканивая каждое слово, и слова его падали на душу, как тяжелый свинец.
Толпа угрюмо молчала.
Остановился и владыка. Положив обе руки на посох, он поник головой и в раздумье стал смотреть на землю.
И все свесили головы. Каждый думал про себя свою тяжелую думу.
В церкви водворилась гнетущая тишина.
— Но я пришел не раны ваши растравлять, — подняв голову, громко заговорил снова владыка, — я пришел сказать вам, что есть другая жизнь, которая доставляет человеку только радость и счастье и, живя которой, человек не к погибели идет, а к вечной жизни. И пришел я сказать вам, что такая жизнь доступна и вам, что если вы послушаетесь моих слов и станете жить тою жизнью, которой я буду учить вас, то вот вы, например, (владыка опять показал на того же ночлежника) из желто–зеленого превратитесь в румяного, из слабого в сильного, из больного в здорового, из неспособного в умного, а тогда само собой будет у вас и хороший дом, и деньги, потому что умный и здоровый человек извернется из каких угодно тяжелых затруднений. И все вы, жалкие, чахлые, никому не нужные люди, превратитесь в свободных, православных граждан, и будете тогда вы всякому и брат и сват, и всякий захочет быть знакомым с вами. Мало того: вы избавитесь от всех болезней и страданий, от которых не могут избавить людей деньги. Но и это не все. Слушайте все, кто имеет уши, чтобы слышать! (Голос архиерея загремел.) Слушайте, чего вы достигнете, если будете жить жизнью, которой я вас научу: вы почувствуете в себе, что с каждым днем будете идти не к погибели, а к вечной жизни, то есть каждый будет сознавать, что не сможет он умереть, смерть ему будет представляться невозможной, а когда стукнет известный срок, придет старость, склонится, как спелый колос к земле, и захочется ему, как спелому зерну, поскорее лечь в сырую землю, — тогда ляжет он в нее без страданий, без болезней, без страха, но с радостью и весело, и хотя схоронят его, он все–таки будет чувствовать себя живым, потому что не умрет, а будет жив; живым уйдет из своего тела, и хотя для нас будет невидим, но сам себя будет и видеть, и чувствовать, и сознавать живым. Хотите ли вы такой жизни? Можете ли вы уверовать в нее? Можете ли вы поверить в то, что она достижима силою Господа нашего Иисуса Христа, Который первый положил начало на земле такой жизни, научил людей этой жизни и дал людям силу достигать ее? Спрашиваю я вас, можете ли уверовать в то, что все, чего бы вы только ни просили у Бога, Он даст вам? Можете ли?..
Голос владыки оборвался. Последнее слово его пролетело по церкви криком, и затем все замерло…
Что–то грохнуло назади. Послышался раздирающий крик. По полу рассыпалась мелкая дробь ударов ногами. Кто–то упал, бился на полу и выкрикивал:
— Ай… ай… Ох… Не надо… Сыне Божий… Т–у… ай, дьявол… дьявол… гуу…
От неожиданности толпа, как испуганное стадо, шарахнулась к амвону, но оттуда раздался мощный голос владыки:
— Стойте! Что случилось?
Властный окрик моментально успокоил всех. Из стоявших возле владыки кто–то проговорил: — Должно быть, кликуша какая…
— Больная… жена церковного сторожа… припадочная, — пояснил владыке отец Герасим.
Возле кликуши очистилось место. Она продолжала биться и кричать. Растерянный Ерема стоял возле жены, не зная, что предпринять.
— Приведите ее ко мне, — сказал владыка. Из стоящих вблизи Прасковьи, кто был посильнее, подхватили ее на руки и понесли к амвону.
— Дайте святой воды, — обратился владыка к отцу Герасиму.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — владыка благословил Прасковью и обильно трижды окропил ее святой водой.
— Успокойся, дочь моя! Встань!
