Наконец-то он улыбнулся. Ищет стул, но на стуле одежда. Подошел к кровати и сел сбоку. Пышет жаром на расстоянии.
Тишина. Я все время смотрю на него. Он сидит опустив голову, подыскивает слова.
— Что, занятия у вас уже кончились? — внезапно спрашивает он.
— Для меня.
Она ничего не понимает. И никогда не поймет. Как мне больно. Как я одинок. Живет с отцом и матерью в этом красивом доме. Лежит себе в кровати, и нет у нее никаких забот. Что она вообще знает? А она вдруг улыбнулась такой милой улыбкой. Я люблю ее все больше и больше. Можно ли надеяться, а вдруг все-таки есть надежда.
— Может, присядешь, если у тебя есть время. Уволиться сможешь и попозже…
Такая милая…
Я ищу, куда бы сесть. Стул около стола завален одеждой — кофточка, маленький лифчик, трусики, от которых у меня в голове мутится. Я решил подойти к кровати, сел на край, чувствую на расстоянии движение ее ног, что-то теплое, нежное. Глазами уткнулся в пол, смотрю на ее домашние туфли, в которых я тогда сидел у них, они уже немного поистрепались. Она все время смотрит на меня и улыбается. Чего она хочет? Лучше бы перестала, а то я еще поцелую ее так крепко, что она пожалеет об этой улыбке. Чего она хочет? Ноги ее шевелятся.
— Что, занятия уже кончились? — спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.
— Для меня, — отвечает она, все еще улыбаясь, — меня исключили.
— Что? Исключили тебя?
— То, что слышишь. Я нагрубила учителю, и директор выгнал меня.
— Как это — нагрубила?
И она рассказывает мне, что случилось. Странная какая-то, и правда ненормальная. Я уже обратил на это внимание.
— Так почему же ты не извинилась?
— Что я, с ума сошла?
Это тепло; которое исходит от нее, это порозовевшее лицо. Прозрачная кожа ее груди, ее груди, да, ее маленькие груди, которые выглядывают из прорехи рукава. Нужно набраться смелости, не отступать. Настал час. Самое главное — не прекращать разговор. А что будет, если я просто схвачу ее и поцелую? Что может случиться? Я и так уже уволился.
— Меня исключили, — говорю я, а он удивился, не верит.
— Что? Тебя исключили?
— То, что слышишь. Я нагрубила учителю, и директор выгнал меня.
И я рассказала ему всю историю с начала до конца, а он слушает с таким волнением, словно я его дочь, пытается понять, но не понимает.
Но я и сама вдруг перестала понимать, что это я так уперлась. Теперь, когда я рассказываю об этом, все кажется таким бессмысленным.
— Так почему же ты не извинилась?
— Что я, с ума сошла?
А в сущности, почему нет? Просто попросила бы прощения. И на том бы кончилось.
А он сидит так близко, и пахнет от него чем-то вроде соломы. Кожа гладкая и смуглая.
Только набраться смелости. Не оробеть. А что, если я возьму и поцелую его? Что тут такого? Ведь он все равно увольняется. Главное — не прекращать беседу. Внутри накатывает волна тепла, это страсть. Пусть возьмет меня, пусть возьмет, обнимет, неужели не хватит у него смелости? Вдруг я чувствую, что мне нужно в уборную, просто необходимо. «Минутку», — говорю я и соскакиваю с кровати, одеяло летит в сторону, бегу полуголая в уборную, закрываю за собой дверь, сажусь и писаю (а внутри пожар), с шумом, вот корова глупая. Какое облегчение! А что дальше? Только бы он не убежал. Я мою лицо, чищу зубы, причесываюсь, тихо открываю дверь и бесшумно, босиком, возвращаюсь к нему, нахожу его на том же месте, сидит на кровати задумчивый такой, склонился головой к выемке, которая осталась там, где я лежала, на смятой простыне. Он не заметил, как я вошла. Подпрыгнул. Весь красный.
— Мне надо идти.
— Почему? Подожди папу…
— Но он все не идет…
— Придет… Поешь что-нибудь. Помнишь, как я кормила тебя тогда, что, не понравилось тебе?
Я просто умоляю его.
Он соглашается, я надеваю халат и иду на кухню, а он направляется в уборную.
Я почти дотронулся до нее, но она почувствовала, испугалась и вскочила, одеяло отлетело в сторону, а она убежала из комнаты, закрылась в ванной. Вот так, араб. Уходи отсюда. Беги отсюда, человек. Скажи: прости, прощай. Вот сейчас она закричит. Я в отчаянии. Хочу встать, но не могу. Это тепло кровати, хоть это тепло ощутить. Здесь, на простыне, я увидел маленькую книжечку — «Пер Гюнт». Никогда не читал. Мне уже надоели все эти стихи. Я кладу ее обратно. Не могу встать, смотрю на углубление, которое оставило на кровати ее тело, на смятую простыню. Касаюсь этого места рукой, хочу поцеловать его. «Малыш» горит, твердый как камень. Сейчас буду весь мокрый. Только бы успокоиться и уйти отсюда. Я опускаю голову, надо поскорее уйти, пока это не случилось. Но она уже здесь, вошла бесшумно. Обновленная Дафи, причесанная, благоухающая, лицо вымыто. Я вскакиваю, немедленно бежать.
— Я должен идти.
— Почему? Подожди папу…
— Но он все не идет…
— Придет… Поешь что-нибудь. Помнишь, как я кормила тебя тогда, что, не понравилось тебе?
И отчаяние сменяется надеждой. Она просто умоляет меня. «Хорошо», — гордо соглашаюсь я, словно делаю ей одолжение. Она надевает халат и идет на кухню, а я беру «Пер Гюнта» и захожу в уборную, писаю медленно и долго, смачиваю его немного водой, обмахиваю книгой и жду, чтобы он принял свои обычные размеры. Тем временем читаю «Пер Гюнта» и ничего не понимаю. Совсем отупел. Смотрю на мрачную рожу, отражающуюся в зеркале, умываюсь, выдавливаю на палец пасту и чищу зубы, причесываюсь, опрыскиваю себя чуть-чуть одеколоном. И вдруг мне приходит в голову мысль: «Может быть, и она немного любит меня?» Почему бы и нет?
И мы устроили пир на славу. Ели в гостиной, на белой скатерти и из парадной посуды. В центре я поставила горящую свечу, как показывают в кино, а меню приготовила такое: сварила гороховый суп из полуфабриката, сделала огромное количество салата из помидоров и огурцов и положила в него кучу всяких специй, подала тхину, поджарила четыре мясные котлеты с картошкой, тоже из полуфабрикатов, открыла банку с ананасами, а на кусочки ананаса положила мороженое и сверху посыпала тертым шоколадом. А под конец он помог мне сварить кофе, и я подала к нему вкусные пирожные. Он съел все с превеликим удовольствием, а потом спросил меня о «Пер Гюнте», и я рассказала ему содержание до того места, до которого мы дошли на уроке.
И она подала гороховый суп, салат из тхины, котлеты с чипсами и ананас с мороженым, посыпанным шоколадными крошками. Я помог ей сварить кофе, и она принесла отличные пирожные. Мы сидели в гостиной, у стола, накрытого как в кинофильмах, с горящей свечой посередине, в разгар дня, но из-за опущенных жалюзи в комнате был полумрак. Я спросил о пьесе, которую она читала, и она рассказала мне ее содержание. До чего же чудесно слушать ее и есть приготовленные ею блюда. Я знаю, что никогда не забуду ее, до самой смерти. И тогда раздался звонок в дверь. Я сказал себе: «Вот и все, это конец». Но это не был конец.
И вдруг в самом конце нашей трапезы раздается звонок в дверь. Я пошла открывать и чуть не свалилась. Шварци собственной персоной, с палочкой, все еще с белой повязкой, уже немного
