замечание… Если Вы все же хотите научить мир, скройте 'нравоучительный момент' в подтекст, растворите его в вещах и событиях; не надо действовать напролом - кроме раздражения и, как следствие, - отторжения, ничего не добьетесь. В контексте вышесказанного, не могу удержаться, чтобы не процитировать фрагмент завершающего монолога Вашего главного героя. 'Абсолютное Добро, - восклицает он с обличительным пафосом, - они поставили рядом с пособием по безработице; Любовь, которая
Что это, прокламация, вложенная в уста беспомощного (перед бесцеремонным авторским произволом) персонажа? Этот проповеднический напор выглядел бы естественным в озвучивании Максима Исповедника, например, или, на худой конец - в контексте субботнего 'слова пастыря' на первом канале, но уж никак не вяжется с образом современно человека, 'типический' характер которого Вы постоянно стараетесь подчеркнуть. Давайте не будем подменять собой врачей! Иначе плодов Ваших творческих усилий придется ждать ad callendas Graecas[23].
Чего я, конечно же, Вам не могу пожелать.
Передаю поклон от моих пыльных полок и стеллажей!
P.S. Сонечка, играя со мной, Вы соткали себя из противоречий, и Ваш образ никак не дается мне. Давая Вам советы, я не уверен: тому ли человеку я их адресую? Какая вы? Где Ваше 'настоящее'?
* * *
Дата: 1 декабря
Кому: [email protected]
Тема: Avec l'espoir et la foi
Проходит все? Но почему и тогда остается? Почему заглядывает сквозь запотевшее окно, почему оставляет утром морозные письмена на стекле? Как образ предательства: едва им поверишь, потянешься к ним рукой, а их уж нет - их выплакало мимоходом, без дела заглянувшее в окно солнце… Вы знаете, как пахнет предательство? А ложь? Какая она на вкус? Если правда бывает горькой, то какова ложь? Можно ли ею насытить себя; можно ли ею вообще кого-либо насытить? Или она как обманчивая сладость Чупа Чупса, оставляющего после себя лишь зубную боль и никчемную липкую палочку в руке? Но почему мы не можем без нее?
Дорогой Иван Сергеевич! Великий Читающий Немой!
Я все Вам наврала. Я все придумала о себе. Кроме дяди Вани и моей повести (она была в Ваших руках, и теперь никто не сможет отрицать ее наличие в этом мире) и, конечно, звезды - она (будучи столь долго ожидаемой) явилась мне так явственно, так пугающе достоверно, что, будь это не сон, я возвестила бы об этом a la ville et le monde[24]. Впрочем, именно это я, кажется, и сделала в своем первом письме к Вам?
Я не написала Вам самого главного. Кокетничала с Вами, рассыпалась в сантиментах по поводу 'пустых холодных комнат'. Отчего бы мне сразу не сказать Вам правду? О том, что я, как маленький испуганный зайчишка, долго заглядывала в глаза прохожих и искала свое отражение. Но зачастую видела только разбитые зеркала. Это действительно так - там были лишь черные трещины и сколы амальгамы. Я не отражалась там! Как мало людей! Поистине, нужен фонарь Диогена. Но ведь это было! Я помню, как безупречно точно отражались мои глаза в глазах напротив - это были глаза дяди Вани. Они улыбались, и я в них улыбалась. Он подарил мне веру в человека. Она как искра тлела во мне и не давала остыть моему желанию 'найти'. И я нашла… В одной книге (совершенно случайно попавшей ко мне) я прочитала вот что:
'Жил на земле человек, муж гигантской силы духа, имя его Силуан. Он долго молился с неудержимым плачем: 'Помилуй меня,' но не слушал его Бог. Прошло много месяцев такой молитвы, и силы души его истощились; он дошел до отчаяния и воскликнул: 'Ты не умолим!' И, когда с этими словами в его изнемогшей от отчаяния душе что-то надорвалось, он вдруг на мгновение увидел живого Христа; огонь исполнил сердце его и все тело с такой силой, что, если бы видение продлилось еще мгновение, он умер бы. После он уже никогда не мог забыть невыразимо кроткий, беспредельно любящий, радостный, непостижимого мира исполненный взгляд Христа, и последующие долгие годы своей жизни неустанно свидетельствовал, что Бог есть любовь, любовь безмерная, непостижимая…'
