Алексей все это как бы и видел сквозь пьяную дрему, но почему-то его внутренний самописец сработал вхолостую, ничего не вписав в сознание, и там осталось пустое место. Когда через час Алексей наконец проснулся и побрел домой, его память странным образом была девственно чистой относительно знакомства с веселым толстяком. Он ковылял по дорожке и бубнил то же, что и после выхода из храма:
— Мафия, везде мафия, достали уже...
* * *
Поздно вечером того же дня темно-синяя “Ауди-80” стремительно неслась со стороны Овсища на Завеличье. Справа быстро надвигался Петропавловский храм бывшего Сироткинского монастыря, стоящий на самом берегу реки Великой. Перед выходом на мост дорога плавно изгибалась, что, впрочем, совсем не мешало движению, и скорость никто не сбавлял. “Ауди-80” мягко вписывалась в изгиб и, не замедляя хода, легко обошла тридцать первую волжанку, прижавшись вправо. Это ее и сгубило. Накануне здесь начали ремонт и у самой обочины сняли полосу асфальтового покрытия. В эту-то неглубокую ямку в момент обгона и ухнула правым боком темно-синяя иномарка. Может быть, водитель оказался недостаточно опытным, или ему просто не повезло, или... Да кто их знает — эти “или”. Через мгновение “Ауди” с визгом тормозов бороздила жидкий кустарник на обочине, а еще через секунду с жутким треском правой стороной капота впечаталась в железобетонную опору освещения. Та сложилась, словно спичка, многопудовой громадой комкая и превращая в груду хлама дорогое импортное железо кузова — правую его сторону. До аварии там сидел пассажир, теперь же на этом месте была кровавая каша из металла, пластмассы и человеческой плоти. В открытое окно свисала рука, а чуть выше лежал чудовищный железобетонный столб, и казалось, что человек держит его на плече; что, притомившись, он лишь на мгновение безвольно откинул руку... Вряд ли кто сейчас бы узнал эту руку и самого этого человека.
Утром следующего дня прозектор городского морга делал вскрытие изуродованного трупа некоего молодого мужчины, доставленного ночью после автокатастрофы. Глаза у погибшего были открыты, и читалось в них живо сохранившееся выражение дикой звериной тоски, перемешанной с запечатлевшим миг кончины всепоглощающим вселенским ужасом. И было это как бы последней связующей нитью между реальностями этого и будущего века, но и она вмиг оборвалась, когда протянулась рука в резиновой перчатке и опустила холодные безжизненные веки...
* * *
Через неделю примерно Алексей встретил около “Универсама” Семеновну. Прежде, иначе как за свечным ящиком, он ее не видел, и теперь едва узнал: без всех своих служебных полномочий, она стала обыкновенной маленькой безпомощной старушкой. Она, еще не узнанная им, долго прогуливалась около фруктовых прилавков, рассматривая и выбирая, так что любезные до известной степени торгаши-кавказцы начали уже на нее цыкать. А она все не решалась ничего купить, ощупывала арбузы и перебирала томаты.
— Эй, слюшай, иди, — отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, какой-то усатый ара, — нэ мешай работать людям.
Она отшатнулась, но подошла к другому прилавку. Народу в этот час было немного, и Алексей мог спокойно наблюдать за всеми торговыми перипетиями, хотя, по большому счету, он был на работе. Но у него ведь и работа такая — наблюдать. Он стоял спиной к магазинной витрине и, как искушенный рыбак, искал свою плотвичку или пескарика. В отличие от Витьки Хребта, который часами сидел с протянутой рукой, он предпочитал делать разовые набеги: высмотреть нужного человека, на ходу сочинить доверительную историю, и не ошибиться — где жалостливую, а где — по-солдатски суровую; где — осуждающую весь мир, а где безжалостно-самокритичную. Ошибиться — значило в лучшем случае ничего не получить, в худшем — заработать по шее. Но был у него уже некоторый опыт, который позволял делать минимальное количество ошибок, то есть и человека выбрать верно, и себя под нужную сурдинку подать. “Не смей, Петрович! — укорял иной раз внутренний голос, обосновавшийся за лобной костью. — Себе дороже будет!” И будет, знал Алексей, будет, если не послушает, однако лукавил, вилял и делал-таки свою работу, не переходя, все же определенных границ. Вечером же они с Витькой подводили итог соцсоревнования, как в шутку его называли: и хотя строгой статистики не существовало, но по грубым прикидкам чаще побеждал Алексей.
Так вот, он как обычно наблюдал за редким сейчас людским потоком, просеивая его сквозь свое профессиональное сито, и выделил эту маленькую суетливую старушку, для дела совершенно непригодную, но просто вызывающую некоторое сочувствие. Еще один черноголовый торговец зашипел и замахал на нее обеими руками, а какая-то местная полупьяная шмара, желая подластиться к горячим и денежным абрекам, схватила старушку за рукав и потянула прочь. “Помог бы, что ли, Петрович?” — подзуживал внутренний голос. Да ладно, отмахнулся было он, но старушка обернулась, и Алексей с удивлением ее опознал. Мать честная! Семеновна!
Он подошел и вежливо попросил шмару удалиться, незаметно ткнув ее кулаком в бок Та взвизгнула и в момент испарилась.
— Никак Ляксей Петрович? — признала Семеновна. — Ты чего ж, покупаешь тут что?
— Так, — пожал плечами Алексей, — по мелочи.
— А я вот
