На второй день после похорон Анна Петровна вдруг совершенно явственно услышала голос сестрицы: “Не слушают они нас!” Впечатление было настолько живым, что Анна Петровна оглядела все углы, а потом опять вернулась к молитве, с горечью подумав: Стыдно за нас Антонинушке!
Нет, не было Антонинушки ни в этой комнате, ни даже в этом мире, но все-таки Анна Петровна увидела вскоре сестрицу – во сне. Сидели они с Антонинушкой как прежде в их комнате за столом, рядышком друг с дружкой. Была сестрица беленькая, чистенькая и совсем не немощная, как в последнее время. А сказала она одну всего фразу: “Теперь я знаю, почему мне дали тогда красное яичко”. Ничего более она не объяснила, но Анна Петровна, как проснулась, сразу разгадала эти слова. Ведь в Пасху умерла Антонинушка! Яичко – это и была благая о том весть — о награде за среду и пятницу! Вот так – воистину, блаженны умирающие о Господе!
На могилке Антонинушки, прямо к кресту, по просьбе Анны Петровны, прикрепили прямоугольный листок жести с начертанными несмывающейся типографской краской строчками эпитафии, предельно незамысловатой и завершающейся словами: “…я дома, ты в гостях, подумай о себе”. Но была в этакой простоте сокрыта вся мудрость духовного строительства, созвучная безсмертным словам премудрого сына Сирахова: “Помни последняя своя и вовек не согрешишь”. Помни последняя своя!
А над церковной крышей, на стене подкупольного барабана, грозным предупреждением свыше, читались выведенные славянской вязью, красным по белому, слова: “Кому Церковь не мать, тому Бог не отец…”
Эпилог
Пройдут три года, и в один из июльских дней, у северо-восточного угла Георгиевского храма в полутора метрах от алтаря появится свежий могильный холмик, с простым деревянным крестом над ним. И пропоют “вечную память” тому, кого все хотели видеть живым. Но ин суд человеческий и ин суд Божий: по неведомым Божиим судам девятнадцатого июля отойдет в жизнь вечную настоятель храма великомученика Георгия, незаменимый наставник и пастырь, митрофорный протоиерей Валентин Мордасов. Батюшка перейдет в вечность спокойно, без мук и треволнений, явив своей смертью итог жизни подлинного христианина. Накануне он пособоруется, причастится и уже через час после этого отойдет ко Господу, а в храме в это время будут петь “Иже херувимы”. Да, не легко это будет вместить и примириться с этим его духовным чадам, но ведь у Бога все живы. Сколько раз об этом говорил сам батюшка! Он уйдет, чтобы отныне предстоять престолу Божию и молиться за тех, кто остался и по-прежнему так нуждается в его многомощных молитвах…
А еще раньше, за год до смерти батюшки, сюда на Камновский погост, под сень могучих вековых древ, навечно преселится и Анна Петровна. Лишь два-три десятка метров будут отделять ее от горячо любимой сестрицы. Прейдут для нее в прошлое все земные скорби и сам здешний мир, где гостила она без малого восемьдесят семь лет. Перекочует в мусорный бак ее безсменная выручалочка коляска-костылик, да и многие другие ее вещи последуют туда же. На окошках запестреют новые нарядные занавески, и будет все это значить, что въехала в их бывший с сестрицей дом семейка кого-то из внуков-наследников. Погостить… потому как, рано или поздно, и им придется съезжать; и их, не справившись о желании, призовут домой в вечность.
И, возможно, будут им прощально махать ветками все те же великаны деревья, и шептать, как делают это каждый раз, когда провожают кого-либо в последний путь: “Домой, домой, домой…” Будет звонить заупокойным звоном церковный колокол, распугивая низким ”бом-бом” кладбищенских приживалок-ворон, и выстреливать эхом в самое небо, чтобы, прежде чем затеряется оно среди необъятных голубых просторов, возвестить всей вселенной о еще одном усталом страннике, наконец-то возвращающемся домой.
