В машине Прямой попытался успокоиться, но короткая разрядка в баре не уменьшила злости. В голове все так перемешалось, что он никак не мог выудить оттуда ни одной здравой мысли: все прыгало, скакало, металось, не желая утихомириться. Послышался звук приближающейся сирены. “Менты! Пора сваливать”. Он тронулся и свернул на Металлистов, боковым зрением заметив приближающуюся “скорую помощь”.
На Некрасова, обогнув мэрию и Дом политпроса, он припарковался на стоянке и вышел из машины. Свежести как не бывало: воздух был пыльный, пропахший бензином и... раздражением, ощутимо сквозящим из окон и дверей градоуправления. Глубоко вздохнув, он сделал несколько круговых движений плечами. “Собраться! Собраться! ”— приказал себе и медленно перешел дорогу. Что-то его беспокоило. Он уже перешел на другую сторону улицы, но смутное чувство тревоги заставило его обернуться и внимательно осмотреться по сторонам: “Нет, ничего”. Он уловил лишь призывные взгляды двух встречных полуголых девиц, завлекающе-застенчиво ему улыбнувшихся. Он скорчил им рожицу, и девицы, взвизгнув, упорхнули, а он, ускорив шаг, пошел на переговорный пункт. Здесь было пусто: на глаза попалась лишь небольшая суетливая стайка цыган, да пара-тройка старушек. В голове уже выстраивался некий план, и он двинулся к междугородним автоматам...
Через пятнадцать минут, уже на улице, Прямой закурил и немного успокоился. Пара междугородних и несколько местных звонков кое-что проясняли: действительно, приехала какая-то питерская бригада и остановилась в отеле “Рижский”. Вчера они гудели весь вечер в кабаке, и местной братве даже пришлось их слегка ставить на место. “Залетные, хотя и быковатые, — размышлял Прямой, — но без особой крутизны, раз удалось указать им на место, к тому же, никому не знакомы. Поставим в стойло”, — решил он уверенно...
Почему-то ему вдруг захотелось посидеть на природе, в теньке, поглядеть на небо, покурить и спокойно подумать. Не часто у Прямого возникали подобные мысли, да что там говорить — лет уж несколько не бывало ничего подобного. Хотя нет — было! И совсем недавно. Проходил он, как припомнилось ему, через здешние места, будучи в совершеннейшей нетрезвости, и, испытав желание отдохнуть, прийти в себя, присел на одну из скамеечек, вспугнув парочку дохлых интеллигентиков. Но то по пьяни, а сейчас откуда? Кто его знает…
Не склонный к самоанализу Прямой бездумно подчинился и зашагал по зеленым аллейкам под сень старых деревьев раскинувшегося рядом Детского парка. Он прошел мимо качелей, пустых аттракционов и, не доходя клозета, повернул налево. У кирпичной стены, ограждающей открытую эстраду, он остановился. Раньше тут были скамейки летнего театра, поставленные рядами один над другим, но теперь их уже не осталось, и пустые цементные площадки, растрескавшиеся и позеленевшие, широкими ступенями поднимались по склону пригорка к стенам бывшего генерал-губернаторского дома.
Этот “оплот дворянства” еще в семнадцатом был разжалован в простолюдины, и в последние годы отдан псковской детворе под библиотеку, для благородных целей — читать и encore une foie читать. Прямому, правда, сейчас не было до всего этого ни малейшего дела. Он огляделся, ища, куда бы присесть, и тут в голове у него что-то защемило, да так что на мгновение в глазах стало совсем темно. Он покачнулся, но сразу встряхнулся всем телом, пытаясь избавиться от прихлынувшей вдруг слабости. Пахнуло чем-то резким и крайне неприятным: то ли серой, то ли паленой тряпкой. Он закашлялся, выкинул сигарету и, почувствовав дурноту, шагнул в сторону и присел прямо на зеленую каменную ступень. Верно, из-за дурноты он даже не обратил внимания на то, что парк вдруг как-то сильно опустел, скорее — совсем обезлюдел. Только что туда-сюда бегали неугомонные малыши, там-сям сидели опекающие их мамаши и бабульки и вдруг — вот те раз! — ни одной живой души. Небо потемнело, как перед грозой, а деревья как-то странно вдруг стали оседать, склоняться к земле и просто неприкрыто хищно потянули свои ветки, в его, Прямого, сторону. Он достал сигарету и почувствовал, что рука его сильно дрожит. “Да что это, в самом деле, — рассердился он сам на себя, — будто наширялся! Что же это?” Но, собственно, ничего еще и не было. Пока...
Так и не закурив из-за нахлынувшей тошноты, Прямой почувствовал, что уже не один, что рядом кто-то есть. Почему-то ему совсем не хотелось выяснять, кто это, и даже смотреть в ту сторону, но голова его сама повернулась, и ему ничего более не оставалось, как взглянуть на неожиданного соседа. Тот сидел опустив голову и надвинув на глаза темную широкополую шляпу. Поднятый воротник черного плаща полностью скрывал его лицо. Но Прямой уже знал, кто перед ним; волны страха подступали, накатывали, накрывали его с головой и перемешивали там все и вся, грозя сотворить сущую кашу...
Совсем медленно, куда медленнее той самой давешней выходки Прямого с пивной кружкой, незнакомец сдвинул на затылок свою почти ковбойскую шляпу и повернул голову. “Да не носил он никогда таких шляп”, — промелькнула у Прямого сумасшедшая мысль, а потом он неожиданно для себя, растягивая слова, поздоровался:
— Здра-а-вствуй Па-а-вел Ива-а-нович...
— Здравствуй, Сережа, — Павел Иванович не мигая смотрел в упор на Прямого и неясно было: видит он что-то или нет? — Ты — здравствуй! А мне уж поздно.
— Да что ты, Пал Иванович, все ништяк, — также ровно продолжал Прямой, но на самом деле он уже находился где-то на самой грани безумия. “Бред, полный бред. Чушь...” — метались в голове мысли, как стая невесть откуда залетевших в комнату ласточек... Да, это был Павел Иванович Глушков, собственной персоной. Он же — Паша Крюк, мастер спорта по боксу, человек авторитетный и богатый, но... давно и безнадежно мертвый, года три как... И это он, Сережа Прямой, застрелил его тогда на берегу тихого лесного озера в глухом гдовском лесу. Из помпового ружья
