в упор картечью он буквально разворотил его на части и,
упаковав в полиэтиленовый пакет, утопил на самой глубине... И Павел Иванович пропал навсегда, освободив место под солнцем для нужных людей, — как был уверен и сам Прямой и, с его слов, нужные люди... Ан, нет! “Неужели выжил? Чушь! Быть не может!”
— Правильно думаешь, Сережа, — глухо сказал Павел Иванович, словно прочитав его мысли, — не может быть, чтоб я выжил. Умер я тогда, действительно умер и угодил в самый что ни есть ад. Вот так, Сережа. Ты еще и не знаешь об этом, а я уж вкусил все положенные мне муки.
— Что? — прохрипел Прямой и схватился за горло: ему показалось, что оно вдруг стало сплошь деревянным и больше не пропускает воздух. — Что вы несете? Кто вы?
— Да брось ты, Сережа, — Павел Иванович говорил без всяких эмоций, голос его был чуть отдален и звучал как из старого репродуктора, — знаешь, знаешь ты, кто я. Знаешь и трепещешь! Но не ведаешь ты, чего на самом деле следует трепетать! Эти муки, которые я несу — они невыносимы, Сережа. От них нет спасения и облегчения. Они БЕС-КО-НЕЧ-НЫ!!! — последнее Павел Иванович сказал вдруг возвысив голос и с такой мукой, что Прямой затрясся и услышал, как тихо постукивают друг о дружку его зубы.
— Ты не знаешь этого, Сережа! Но тем хуже для тебя, тем неожиданней и мучительней будет то, что встретит тебя за гробом, а ведь это скоро, очень скоро — жизнь так мимолетна... Ты знаешь, Сережа, тогда, когда тело мое погружалось в пучину, я медленно поднимался над озером, с ужасом наблюдая, как исчезает в глубине то, что недавно было мною самим — сильным, незнающим страха и жалости. Я не мог понять того, что случилось. Я о чем-то кричал тебе, но ты не слышал. Ты суетился на берегу, что-то прятал, закапывал. Ты суетился, Сережа, ты думал, что победил меня, меня — такого сильного и всегда во всем тебя превосходящего, но ты не знал главного, Сережа: нет никакой смерти, нет совсем — это вымысел бездарей и недоучек, с подачи мрачного господина из преисподней, моего теперь господина, да и твоего тоже. Так вот, я не понимал, Сережа, и — представляешь? — думал о своем трехсотом “Мерседесе”, о баксах, вложенных там и сям в дела и, наверное, потерянных теперь навсегда. Не верил я, что это со мною всерьез, не готов был это принять и надеялся, что вот-вот открою глаза, проснусь и все вернется, но нет... Я поднимался все выше и выше. Наверное, красиво было то, что оставалось внизу, — ведь я, Сережа, в отличие от тебя, умел ценить красоту, — но в тот момент мне уже было не до того. Представляешь, Сережа, я поднялся еще выше и увидел, — нет, ты не поверишь, — я увидел демонов или по-нашему, по-русски — бесов: гнусных отвратительно-безобразных, гомонящих что-то на варварском птичьем наречье. И я забыл про все — про машины, дома, деньги, про женщин. Я затрепетал, когда они потянули ко мне свои страшные черные лапы, я понял, что перед ними бессилен, — понимаешь? — во сто крат больше бессилен, чем прежде передо мной лох распоследний. Я бессилен и полностью в их власти. “Наш! Наш! Наш!” — клокотали они радостно, и некому — понимаешь? — совсем некому было за меня заступиться. Я почувствовал, я почти понял и поверил, что есть сила, которая может меня спасти, но не знал, кого об этом просить. Я хотел вспомнить, чье имя надо называть и не смог. Ты понимаешь? Я не смог вспомнить имя Того, Кого мы на земле всуе поминаем почти ежечасно? Вот такая, Сережа, нам кара, первая кара, а остальным мукам — несть числа... Для меня было одно снисхождение и причиной ему — коварная, нежданная смерть от руки убийцы — от тебя, Сережа. В этом была для меня милость, и я благодарен, Сережа, Господу за нее. Ведь без снисхождений здесь, где я нахожусь, невозможно! Тебе этого не понять! Пока... Так что я благодарен тебе и знай, что не сержусь.
— Пого-оо-ди, — с трудом выдавил из себя Прямой, — ты погоди, не гони порожняк... Если ты в самом деле умер, то как ты здесь? И еще... погоди... Ты в самом деле видел меня тогда на берегу?
— Да, — спокойно ответил Павел Иванович, — конечно видел. Ты спрятал полторы штуки баксов из моего бумажника в правый карман куртки. Они рассыпались, и ты ползал по траве и собирал, собирал... Потом ты сжигал мой бумажник, искал стреляные гильзы и одну, кстати, забыл: она и сейчас еще там, припорошенная осиновыми листочками, — можешь съездить проверить. Да, надо отметить, ты весьма несолидно выглядел в этот момент: все что-то бормотал, махал руками. Зачем?
— А-а-а, — захрипел Прямой, он хотел что-то сказать, но смог издать лишь это беспомощное постыдное ааканье, а Павел Иванович уже продолжал:
— Почему я здесь? Поверь, меня не спросили. Просто послали — и это еще один повод поблагодарить тебя за такой чудный краткосрочный отпуск. А зачем — не мне решать... Милосерд Господь, за сто всего рублей тебе милость сотворил. Что для тебя сто рублей? Ничто! А такое тебе вразумление! Только ведь без толку все это, Сережа, без толку! Не знаешь ты что и как надо делать, чтобы что-то переменить. Ведь и я не знал, а куда умней тебя был. Суетиться начнешь без толку или забыть попытаешься. Но уж тут — дудки! Уж тут будь уверен: до смерти не забудешь. И как отойдешь, будешь с мукой сердечной ожидать того, о чем я тебя упреждал. И будь уверен — все так и будет! А меня ты больше не увидишь, до трубного гласа. Вранье, что грешники там все вместе мучаются. Враки! У каждого свое — только ему определенное, по мере его грехов, и никого он не видит, кроме гнусных бесовских рож...
Вот так-то Сережа! А теперь самое главное, зачем я и пришел: велено тебе показать эти самые муки, ну, не сами, конечно, а так — слабый их отпечаток. Но смотри сам...
Тут Павел Иванович встал и, повернувшись к Прямому, распахнул плащ. Одежды под ним не было — никакой, но и тела, в привычном его понимании, — тоже. Было нечто багровое,
