За секунду до конца
Позвякивая ключами, стояла у окна, потом, когда клала ключи в сумку, нащупала какую-то случайную, позабытую таблетку и вдруг с той ясностью, что бывает лишь при вспышке далекой грозы, поняла, чего больше всего хотела все это время — иметь от него ребенка.
Глава вторая.
Ужас — миллионы лишенных смысла ног бессмысленно разгуливают вокруг!
Первыми стронулись черепахи. Они ползли, неумело перебирая лапами, морщинистыми, точно ноги карликовых слонов. Их чистокровные иудейские клювы раздвигали влажную траву, а подслеповатые глаза поворачивались вслед за мглистым и тусклым солнцем. Они оставляли за собой безнадежные кладки яиц, ненужные теперь даже хищникам. Они шли, наступая на листья, ветки, на выбеленные муравьями скелеты животных и выбеленные кислыми дождями трупы растений, шли по мокрому, расплывшемуся мусору, по мощам и пещерам, топям и развалинам, по битому стеклу, песку и камням, по раковинам и теням деревьев, по забытым дорогам, по шпалам, по глине и хвое, по водорослям на дне высохших озер, по щебню обочин, по гладкому телу асфальта, по ровным плитам открытых террас, спотыкаясь о ветки плюща, обходя отверстия опустевших нор, легко преодолевая пороги безлюдных жилищ, гулко топая по выстоявшемуся дереву полов, заваленному газетами, тряпьем и домашним хламом.
Черепахи почувствовали первыми, что неудивительно, — ведь именно они держали на себе землю. За ними потянулась всякая сволочь — вертлявые ужи, кистеперые рыбы, пятнистые, словно больные экзотической экземой, саламандры.
Все остальные двинулись, когда в этом уже не было никакого смысла. Склоны уже были усеяны пустыми черепашьими панцирями — стаи ненасытных колибри начисто их высосали и свили в них новые просторные гнезда. Уже вышли на побережья водоросли, и ясный холодный воздух спустился с ледяных вершин, вытесняя смрад и мрак. Уже белые лохматые облака улеглись на горизонте, окружив надежной небесной оградой наш плоский мир. Уже подымались из океанских впадин почти прозрачные обитатели, что никогда не видели солнца, а далекие айсберги трескались, как созревшие орехи, открывая полное хрустального сока нутро. Колодцы неумолимо прорастали вглубь, достигая древней, не предназначенной для губ воды. А верхушки деревьев уходили так высоко, что скрывались из глаз. В пустынях травы взрывались неистовым цветеньем, и малейший ветерок срывал с них густые тучи золотой, невесомой пыльцы.
Песок комковался, набухал, как жемчуг, приобретал драгоценный вид, становился прозрачным. Рассохлись рамы. Прогоркло подсолнечное масло. Светила понемногу м(…)ли. Повсюду установились тишина и покой.
Мы сидели в пустом просторном зале запущенного ресторана среди убогих остатков пышности, которую отчего-то принято называть славянской. Фрески, сфабрикованные отличниками регламентированной живописи, выгорели, а потом потускнели от кухонного чада и табачного дыма, подернулись благородными сумерками старины. Позолота на гипсовой лепнине страдала неизлечимой оспой (кое-где различались и следы ампутаций), истертые ковры тщетно старались скрыть ловушки искореженного паркета, дощечки которого проваливались, будто клавиши гигантского рояля. Скатерти и салфетки, правда, были чистые, накрахмаленные до ломкости, но эклектика посуды и столовых приборов красноречиво свидетельствовала о наступлении самого настоящего декаданса, что всегда смотрится привлекательнее фальшивой роскоши, на смену которой он приходит. Коньяк наливали в ликерные рюмки, а пиво приходилось пить из фужеров для вина, функции обыкновенного ножа исполнял маленький ножик для масла, но зато вилка была неподдельно серебряной с анаграммой неизвестного владельца, а вокруг пустой солонки стыдливо расположился комплект из щипцов для улиток, ножниц для винограда и секатора для птицы. Эти приспособления развлекали меня, пока ты мыла руки, а я вежливо отбивался от сдержанной поначалу осады официанта. Одетый в малиновый пиджак легкопомешанного, он был преисполнен какого-то не ресторанного гонора и очень легко обижался, что, впрочем, не мешало ему ежеминутно возвращаться и убеждать меня сделать заказ, не дожидаясь даму. Когда ты наконец пришла, оказалось, что он был абсолютно прав (что позволило ему теперь стоять у стола с видом реабилитированной Кассандры), так как меню оказалось не более чем своего рода литературным аперитивом, а заказать можно было лишь стандартный набор. Названия блюд отсылали скорее к естественным наукам, чем к кулинарии. И только когда принесли первое, вся изысканность местной эклектики окончательно проявилась.
Было очень холодно, и нам пришлось пересесть от окна к центру зала, где сквозняки казались не такими сильными. Кроме того, на прожженной сигаретой занавеске сидела в задумчивости одинокая муха, готовая уже отойти в осенний анабиоз. Казалось, она вот-вот это сделает, то есть покинет наш мир, и тогда ничто не помешает ей, оставив занавеску, упасть на стол. Но беспокоила даже не сама возможность появления мухи на столе, а угроза ее падения — словно переводя событие из разряда гигиены в разряд авиакатастроф, она просто вынуждала фиксировать боковым зрением процесс умирания. Прожженная дырка служила ориентиром и поводом бросить изредка взгляд на окно, будто только через эту дырку мог глаз пробиться наружу, туда, где влажный воздух не выдерживал уже собственной перенасыщенности и укрывал брусчатку тем особенным блеском привокзальных площадей, на который обращаешь внимание лишь перед долгой разлукой.
Я сам перенес приборы, чтобы не ранить лишний раз самолюбие официанта, и наверняка совершил очередную ошибку — он болезненно относился к своим обязанностям, а их причудливость, похоже, свидетельствовала о секретном кодексе чести, разгадать который я не мог. В соседнем небольшом зале с зеркалами, сдвинув столы, играла в карты стая подозрительных юнцов. По длинному коридору, переговариваясь, ходили оставшиеся не у дел официанты, все как один в малиновых пиджаках, и уборщица возила по полу мокрой шваброй. Больше в ресторане никого не было.
So.
В качестве первого блюда подали обычный на вид суп, разлитый отчего-то в лихо расписанные горшочки с двумя ушками по бокам. Выглядел он чересчур жирным, однако навевал воспоминания не о домашнем бульоне, сваренном из доброй половины курицы, и не о капустняке на телячьей косточке с приправой из толченого сала, и даже не о постном борще пасхального вечера на льняном масле, а о хорошо известных кубиках золотистого (пока не выковырнешь его из фольги) концентрата, что больше напоминает краски художников-гастрономистов. Впрочем, судя по густоте супа, кубиков тут не жалели.
Суп был очень горячим, а слой жира настолько толстым, что температура держалась дольше, чем способен выждать голодный человек. Поэтому я долил в горшок пива — темного холодного пива, возможно, неуместного в это время года. Но я хотел пока воздержаться от крепких напитков — отсюда пиво и этот несколько необычный коктейль. Первое же погружение в его благодатную толщу принесло неожиданные результаты — посудина была почти доверху наполнена кусочками соленых огурцов, что вызывало подозрение: а не обычный ли это огуречный суп (см.: Альфред Целлерман «Рецепты славянского мира» (Suhrkamp Verlag, Munchen, 1939) и одновременно говорило о поваре-снобе, который исключительно ради эстетического удовольствия наполнил солеными изумрудами этот сомнительно-дымчатый океан. Даже нарезая огурцы, он не ограничился обычными поперечно-продольными разрезами, а искусно сымитировал самые настоящие кристаллы. Глубже, что отмело подозрения в заимствованиях из «Славянской кухни», начали попадаться кусочки телячьих почек, парадоксально сопровождаемые кружочками сосисок — тех
