— Работать с вами — смысл моей жизни, это я вам точно говорю. Но тут приходил один тип, осточертел он мне. Все сегодняшнее утро ошивался у магазина, чокнутый, и говорил все что-то про оперу и еще, что вы будто бы хотите принять его на работу. Вы случайно не ищете кого-то вместо меня? Если так, я готов уйти, только скажите! Ладно уж, сейчас вы заснете, а я побегу сказать матушке, что останусь здесь до утра, закрою ставни как полагается, и… где ж мне поспать-то? Может, у мсье Мори? Вот уж у кого, думаю, ложе жесткое, как доска!
Виктор проснулся среди ночи с тяжелой головой. Сцена с Таша вспоминалась как дурной сон. Похоже, с ней и вправду все кончено, чего не скажешь о серийных убийствах. У изголовья Жозеф поставил ему графин с водой и стакан. Виктор долго пил, потом сел за стол, положил перед собой записную книжку и стал делать пометки. Данила не мог быть тем, кто напал на него на улице Паршеминери, ведь, по словам Жозефа, утром он был в книжной лавке. Впрочем, ничто не мешало ему прошедшей ночью прикончить Капюса. Тогда… Все свидетельствовало против Кэндзи. При этом никаких явных улик не было, чего нельзя сказать про Таша: листок с Буффало Биллом уличал ее. И все-таки кое-что не сходилось. Таша пришла в магазин накануне смерти Эжени Патино, но целый месяц спустя после смерти Меренги. То есть татуировочная игла была уже украдена. Или его расследование ошибочно по всем направлениям? Если так, Таша никогда не простит его, никогда больше не захочет с ним видеться.
Мари-Амели сказала, что перед смертью Эжени Патино толкнул какой-то тип. Кучер перевозил человека в фиакре перед тем, как умер Островский. Это был тот самый человек, который у Капюса пытался убить и его, Виктора. В который раз он записал:
Потом он подумал, что, в сущности, любой читатель «Пасс-парту» мог узнать его адрес, прочтя анонс. И Капюс тоже…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Марсово поле казалось с утра серовато-линялым, его праздничный декор был осквернен вчерашним стихийным бедствием. Армия дворников напряженно трудилась, швыряя на двухколесные повозки кучи мусора, садовники окучивали грядки, поливали цветы, прочесывали граблями газоны. Было начало восьмого. Тележки и ручные возки, прогибавшиеся под тяжестью съестного, расползались во все концы выставки, готовые утолить ненасытный аппетит пока еще невидимого, но уже пробуждавшегося тысячеголового великана.
Маленькая тележка покачивалась на покрытой гравием аллее, груженные на нее ведра и щетки тихо побрякивали. Тележку толкала пухленькая особа по направлению к доисторическим жилищам человека. Миновав пещеру эпохи верхнего палеолита, хижины бронзового века, неолита, железного века, она остановилась там, где, по замыслу, должна была быть представлена первобытная пещера в натуральную величину.
Филомена Лакарелль ухватилась за ведро, наполовину полное мыльной водой, и рывком стащила его на землю.
— Да уж, никак не скажешь, чтобы эта конура блистала чистотой и удобством! Бедняжка ты, Филомена, какой ветер у тебя в башке гулял, когда ты соглашалась тут подхалтурить, ну я им это припомню, в конторе по найму! Десятый день я в этом цирке работаю и все никак не привыкну! Туристов прорва, все кругом обгадили!
Филомена Лакарелль лениво подобрала две или три бумажки, оставленных здесь посетителями, и на минуту остановилась на почтительном расстоянии от кабана, чья изъеденная молью рожа смотрела на нее с явной неприязнью.
— Что косишься на меня жадным глазом, ты? Из тебя хороший бы коврик получился, у кровати постелить! Ты всего лишь набитая волосом жирная свинья, — ворчала она, выгружая щетки. — Ишь, говорят, так жили наши предки! А я вот уверена, мои и тут устроились бы получше. В те-то времена, к примеру, еще не изобрели квартплату… Кроманьонец, вот имечко-то! Тот, значит — первобытный человек, что ли? Это у кого на первом месте всегда быт? Ну, давай, Филомена, — ноги в руки, да чтоб сердце в пятки не уходило!
Она обернула щетку тряпкой, обмакнула в ведро и принялась наводить порядок. Здесь, в пещере, было довольно темно, и она даже не слышала, как разъезжались поставщики продуктов, снаружи доносился только смутный гул. Зато в глубоком и узком гроте мрачным эхом отдавалось шлепанье ее резиновых галош. Сквозь отверстие, проделанное в своде, в пещеру пробивался бледный свет. Слабые тени отбрасывал газовый фонарь. А что если настоящий кроманьонец, да еще совсем голый, возьмет и вырастет прямо перед ней? Глубоко вдохнув, Филомена заставила себя рассмеяться. Странная мысль вдруг поразила ее. «Будь в те времена нужда в хороших уборщицах — уж я бы преуспела!»
Размахивая шваброй, она напевала:
— Же-е… же-е… — вторило эхо.
Филомена остановилась, держа щетку наперевес. Ее окутал могильный холод.
— Есть тут кто? — спросила она.
— Кто… кто…
Она ткнула щеткой в кучу, валявшуюся у стены. Груда тряпья? От ужаса Филомена окаменела. Ей хотелось закричать, но из широко открытого рта вырвался лишь хриплый стон. Окоченелый, с мертвенно- бледным лицом и остекленевшим взглядом, у ее ног лежал кроманьонец. А потом уши ей заложило от резкого крика. Филомене понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что это кричит она сама.
Утро подходило к концу, а в магазинчик никто не заглядывал, если не считать супружеской пары, которой понадобились книги в недорогих переплетах, чтобы украсить каминный зал.
Быстро двигая пером, Виктор старательно делал вид что пишет, прерываясь только затем, чтобы бросить взгляд на бюст Мольера. Довольный его прилежанием, Жозеф разбирал утренние газеты, с интересом изучая каждую необычную заметку. А загляни он хозяину через плечо, увидел бы, что тот лишь притворялся, что работает: бутылочка с фиолетовыми чернилами так и оставалась закрытой.
Виктор не выспался, от бессонницы мысли у него путались, он непрерывно думал о Таша. Он снова и снова переживал разыгравшуюся вчера сцену, и ему никак не удавалось убедить себя в справедливости собственных подозрений. Он сжал в кулаке чернильницу. Нет, поведению Таша, бесспорно, было какое-то объяснение. Ему следовало сдержаться, дать ей возможность изложить свою версию событий, а он в который уже раз потерял над собой контроль и все испортил. Господи! Ведь можно извиниться, не бывает ничего непоправимого! Но нет, она его не простит. Он отодвинул чернильницу, вытер вспотевшие руки об штаны. Открыл записную книжку, попробовал сосредоточиться. Не в силах продраться сквозь вязь собственных каракулей, поднял голову и уже собрался накричать на Жозефа за то, что тот так шумно перелистывает газетные страницы, но вдруг отодвинул стул и устремился к нему.
— Вспомните, был ли здесь мсье Мори в пятницу 24 июня после обеда? Я отсутствовал, и он должен
