идея: он собирался доказать, что полотна Левитана – поскольку они словно линза, один из хрусталиков взора Всевышнего – написаны из точки, которая находится не на поверхности земли, а словно левитирует – парит по эту сторону изображаемого. И притом неважно, что Левитан изображает: стихотворение ненастного дня, заросшую кувшинками запруду и сосновый бор на той стороне, косогор с темными березами, кланяющимися под порывами ветра, обрушенную бревенчатую церковь, стемневшие от ненастья луга, пасмурное небо, сходящееся с глухим течением реки, тучи, ползущие над землей, касающиеся ее косыми дождевыми клочьями… Кто еще способен выразить самую суть порожденного пейзажем ментального ненастья? Кто способен так передать тоску, обращенную в незримость?
Левитан дважды стрелялся от этой нестерпимой боли, но выжил, ибо знал, что меланхолия оставит его и позволит продохнуть, почувствовать снова иллюзию нового начала, влюбленность; иначе бы не промахнулся. Его увлечения привносили в безмятежность окрестностей Чаусова многословные штормовые сцены: преследование женской фигуры, бегущей по тропке через васильковое поле ржи, ломанье и выкручивание рук на краю речного обрыва, из-под которого в вечерний час вылетают с пронзительным криком и кружат над водой ласточки-береговушки, женские слезы, упреки, равнины безразличия, овраги бегства. Чаусов умолял приятеля не приезжать к нему с женщинами, и Левитан послушно следовал просьбе. Но в отсутствие Чаусова однажды в имении произошло ужасное. В Левитана стреляла молодая соседка Григория Николаевича, владевшая деревней Яворово, Анастасия Георгиевская, народоволка и анархистка, поклонница учения Чаусова, которая приревновала господина пейзажиста к своей младшей несовершеннолетней сестре Марии. То был последний визит Левитана в эти края; тогда, на исходе века, ему оставался только год жизни, оборвавшейся вместе с сердечной мышцей.
И все же, все же иногда на картинах Левитана появлялась улыбка. Вопреки всему: унылому детству, нищете, бесприютности, этому вечному не стуку, а шарканью – пф-тук, пф-тук – больного сердца – он был способен к кристальной ясности хрусталика, к чувству полета – пусть и в облаках над куполами, над небом в озере, над лесом, прочь, прочь по облачной бирюзе – за горизонт…
В год смерти Левитана Чаусов привез с Цейлона мангуста и выпустил его на волю со словами: «Беги, беги, фараонова крыса, найди мне Исаака!»
«Вот и я теперь похож на эту царскую египетскую крысу, я не способен к жизни в этих широтах, – думал Соломин. – Пока не настали холода, нужно найти себя, прийти в чувство, выбросить из головы Катю, всю эту жизнь, решиться куда-то бежать, бежать… Но куда? По ту сторону полотна? Отринуть всю прошлую жизнь, забыться? Но отчего же, отчего больше не спасает ни искусство, ни природа? Куда пропала сокровенная мудрость, тонкая, дышащая гармония всего окружающего?..»
Соломин ходил по грибы, ставил верши, пробовал охотиться, развешивал силки на куропаток, в которые сам попадал ногой, позабыв о ловушке; копал землянку, рыбачил, старался занять себя чем угодно, только бы сжечь тревогу отчаяния. Временами он вспоминал, что надо рисовать, и долго бродил по мокрым лугам, переходил вброд лесные речушки, выбирался из болота, терялся в Карагановском лесу среди столетних елей, густых настолько, что в ливень сухим высиживал под ними; заночевав однажды на болоте, видел блуждающие огни.
Когда-нибудь он поселится на Кипре или в Марокко, непременно замрет где-нибудь под отвесным солнцем и сочными галактиками южного неба, на пустынных в дневные часы улицах, под древней крепостной стеной, за которой дышит могучее море. Только под яростным солнцем он сможет очнуться от лунной ночи средней полосы России, от ее тишины, прозрачности, легкости, дали, означенной двумя-тремя стоящими на пригорке березами…
XXII
Соломин любил место, куда вывез его Капелкин. Называлось оно Святые горы: когда-то здесь на месте надбрежных каменоломен, откуда известняк везли на баржах в Москву, размещался пещерный монастырь. Вся округа на Святых горах состояла из высотных перепадов, перемещаться по которым возможно было только наискось – напрямки приходилось слишком круто. И порой Соломину казалось, что вся поверхность земли состоит из каменных дуг, будто под ногами закруглялся сам земной шар, а человек здесь всегда смотрел, словно с вершины, милосердным умиленным взглядом.
Соломину казалось важным, что последним пейзажем Левитана стал вид развалин храма, из которых поднимался дым. «Не куст в снегу, а храм куста в снегу…», – бормотал он строчку из письма Левитана к Георгиевской, найденного Дубровиным в бумагах Чаусова. В том же письме Павловский монастырь представлялся Левитану «миражом Иерусалима, необыкновенным чудом, занесенным воздушной линзой из-за многих тысяч километров…». Соломин снова и снова ездил в этот монастырь, чтобы попытаться добиться на палитре той же лазурной бледности, которая царила в небесах над этим благословенным речным краем и на фресках безвестных мастеров XIV века.
В Павловском монастыре во времена Левитана работал замечательный монах-иконописец Лазарь, с которым художник пробовал сойтись, но неясно было, получилось ли. Соломин и в Москве шел по следу Левитана: ходил в Большой Трехсвятительский посмотреть на Лапинскую ночлежку, в очереди в которую стоял пьяница Саврасов, учитель Исаака, изображенный Маковским. Три дня Соломин писал тот же переулок ровно с того же места; в здании ночлежки теперь располагалась школа, и дети на переменах высыпали в переулок, заглядывали художнику в этюдник, сопели, подтрунивали: мол, непохоже получается. В деревне Соломин одно время практиковался в портретах, хотя люди и животные у него не выходили: ему не хватало умения стерпеть точность лица и фигуры, особенно четырех ног парнокопытных, в которых он вечно путался. Не было у него в этой работе необходимого для успеха ощущения легкости и полета; к тому же пейзаж казался ему более высоким искусством, поскольку требовал широты и глубины выразительности и не шел на поводу у точности. Тем не менее он сделал несколько портретов Дубровина и отца Евмения, но особенно ему удался портрет соседа – полковника авиации в отставке Николая Ивановича Гуленко. Полковник на свою военную пенсию отстраивал дом, экономя благодаря натуральному хозяйству: держал коз, кроликов, птицу. Соломин ходил к нему, сажал его посреди двора на табурет и давал в руки белоснежного козленка. В другой раз Соломина в полях за Наволоками застал с этюдником знакомый чабан-дагестанец и попросил изобразить его – в телогрейке и рваном треухе. Чабан работал на ту самую ферму, которая на курбан-байрам снабжала всю область жертвенными животными. Подспудно Соломин мечтал запечатлеть и Турчина, чтобы избыть свой страх перед ним…
Он был зачарован Левитаном. Однажды на этюдах ему привиделась гигантская прозрачная фигура человека в сюртуке и с ружьем наперевес; у ног его вился жаворонок, за ним шла прозрачная вислоухая собака. С тех пор гигант этот не раз возникал перед Соломиным; он присаживался перед ним, пока тот стоял над этюдом, или, приподняв в приветствии шляпу, проходил мимо, в несколько шагов пересекая поле; и всякий раз Соломина охватывала жуть, но в то же время близость огромных этих ног, обутых в ботинки со шнуровкой, внушала ему уют: великан
XXIII
Соломин понемногу обжился на берегу; даже собаки, проходившие мимо на прикормленные места, к нему попривыкли. Старик и малец в плоскодонке у того берега сыпали сети, на закате выбирали дырявые, разводили прорехи руками и укладывали в лодку вместе с рыбой. Рыбы было немного – она висела серебряными ложками в бурой веревочной путанице. Дед шел на веслах, малец, лет шести, разинув рот, сидел на корме, глядя, как дедушка немощно, еле поднимая весла, идет против течения, прижимаясь ближе к берегу, чтобы воспользоваться обраткой – отраженной от бровки русла обратной струей.
Однажды налетел на старика рыбнадзор – «казанка» с двумя движками выскочила из-за поворота и сразу к лодке. Детина в защитной униформе в мегафон заорал:
– Держи к берегу! Сдавай сети, а то протокол составлю! Чему несовершеннолетних учишь, старый хрыч?
Дед что-то неслышно отвечал. Детина явно стушевался, но все-таки принял в охапку негодные сети с уловом. После еле завел моторы, и «казанка» неспешно отвернула против течения на стремнину.
