– И при этом ты против того, чтобы она выжила?
– Нет, Владимир Семенович. Я не против. Я очень даже за. Но сделать это она должна не за чужой счет.
– Отец Евмений, вразумите его, – взмолился Дубровин.
– Да, батюшка, сделайте милость. На вас благодать, дайте моему разуму каплю, чтобы и я тоже понял, почему мы ради одного человека должны лишать сотни детей и весьегожцев квалифицированного медицинского обслуживания?
– Благодать здесь ни при чем, Яков Борисович, – сказал священник. – И без нее понятно, что сердце ваше полно любви и болит этой любовью за Екатерину. Поступать здесь следует по чести, и вы правы в том, что стоите на этом.
Турчин налил себе стакан воды и стал медленно пить.
– Я поехал к Шиленскому, – сказал Дубровин, встал и вышел в сени, но оглянулся на Турчина и, прежде чем хлопнуть дверью, погрозил ему кулаком:
– Чтоб ты был здоров, Яша, бисов сын!
XXXVII
На другой день Ирина Владимировна явилась в больницу с угощениями, оставшимися от празднования дня рождения супруга. В столовой терапевтического отделения сдвинули столы и заставили их тарелками с кулебяками, пирожными, салатами, яблоками, картошкой, вишней, сливой, поставили банки с охапками астр и георгинов, выставили батарею дешевого коньяка.
Коренастая санитарка Лариса Мелентьевна, потряхивая свежей завивкой, раскладывала вилки, нарезала хлеб. Турчин знал, что она не слишком нуждается в нищенской зарплате, поскольку муж ее, дальнобойщик, прилично зарабатывал и даже регулярно вывозил жену с младшими детьми в Турцию и Египет. Он приглядывал за ней, чтобы убедиться в чистоте ее намерений, поскольку, например, относительно заведующей санблоком – худющей циничной Алевтины («Хорошо работаем: прошла неделя – ни одного жмурика…» – в таком духе она докладывала диспозицию в реанимации) – ему многое было ясно: отец ее держал борова, которому она ведрами таскала столовские объедки.
За застольем присматривала Надежда Петровна, старшая медсестра, строгая, с волевым лицом и тонкими губами, оплот обоих докторов, устранявшая все трения с районным начальством и содержавшая в безупречности больничную картотеку, которую вела в разработанной Турчиным клиентской базе данных. Дубровин ее побаивался, и побаивался с удовольствием, потому что она охотно разделяла с ним ответственность, считая работу его и Турчина служением и великим благом, посетившим Весьегожск и его жителей.
Когда зашли Соломин с Катей, Алевтина была уже навеселе. Стыдясь отца Евмения, она прикрывала ладонью щербатый рот и шепотом рассказывала Ирине Владимировне, как голубь полчаса топтал голубку на подоконнике, потешая больных. Ирина Владимировна хохотнула и, махнув рукой, продекламировала: «Наталья Павловна сначала его внимательно читала, но скоро как-то развлеклась перед окном возникшей дракой козла с дворовою собакой и ею тихо занялась». Закончив, она подняла подбородок и оглядела всех присутствовавших за столом.
– Ой, Ириш, как же я тебе завидую, – воскликнула Лариса Мелентьевна. – Мыслимо ли, столько стихов знать!..
Несколько раздраженный застольем Турчин, превозмогая брезгливость, опрокинул рюмку и почувствовал облегчение. Вдруг спросил грозно:
– Пироги по палатам разнесли?
– А то как же, всех попотчевала – и пирогами, и тортом, и балычком, – кивнула Ирина Владимировна.
Катя повертела в руках стакан с коньяком, дотянулась до бутылки и удвоила порцию.
Застолье приближалось к той кондиции, когда должны были последовать народные песни. Их страшно боялся Соломин, у которого кустарные песнопения вызывали приступы ярости и стыда за исполнителей. Он явился сюда, чтобы повидать Дубровина, который только что пришел и, приняв от Алевтины рюмку, опрокинул разом и протянул, чтобы наполнить снова, но теперь уже первым делом чокнулся с Катей.
Старый доктор казался растерянным. После третьей он оживился и протер очки лоскутиком замши, поданным Надеждой Петровной. Она всегда носила что-то в кармане халата специально для доктора, чья рассеянность не позволяла иметь под рукой ничего, кроме курительной трубки. Оглядев собрание, он привлек к себе внимание и, всплеснув руками, сказал:
– Верите ли, братцы-кролики, какие новости Шиленский сообщает. Оказывается, у нас в области объявились робингуды. Представьте себе, некая шайка заходит в банк, грабит его без жертв, садится в машину и, когда улепетывает, выбрасывает часть добычи на дорогу. И не все сразу, а потешаясь – частями, понемножку, так что можно отследить, где они мчались, а местным жителям достается вполне поровну. Весь ограбленный городок с ума сходит – бросаются не в погоню, а пятисотенные собирать… И потом еще гуляют неделю, славословят грабителей и превозносят ратные их подвиги. Началось все с Козельска, затем два ограбления в Сухиничах, потом настал черед Малоярославца, Жукова, Девятерикова, и пошло-поехало… Даргомыжск! Панфилово! Юферово! Талалаевск! Раздолье! Шиленский говорит, губернатор уже два раза призывал главного оперуполномоченного. И ведь подумать только! Они не столько грабят, сколько глумятся. Поговаривают, частные лавочки по всему югу области позакрывались. Все держатели касс – и строители, и фермеры – свезли наличность в столичные банки, а сами не кажут носа в конторы вторую неделю. А государственные кассы больше уж никто и не стережет, а если стража на месте, то ждет не дождется, когда освободители нагрянут и поделятся с неимущими. Шиленский торжествуя передавал слова нашего главного волостного правоохранителя, которыми он воспользовался при докладе губернатору: «Грабежи сопровождаются народным воодушевлением, покрывательством и всеобщей заинтересованностью в безнаказанности преступников, коих кое-где почитают за героев…»
– А Шиленскому-то чего торжествовать? – пожал плечами Турчин. – Когда полыхнет, у него первого амбары займутся. У нас всегда героизировали криминал. Оно и немудрено в стране, где половина народонаселения вечно подвергается экзекуции, а вторая от нее пока что дух переводит.
– Согласен, – тихо сказал Соломин. – Только в нашей стране могла иметь успех кинокомедия об уголовниках.
– Это какая же? – спросила робко Алевтина.
– «Джентльмены удачи», – ответил за Соломина Турчин. – Шестьдесят пять миллионов зрителей смеялись над фразой «Кто ж его посадит?! Он же памятник!».
– А «Девчата»? – спросила Ирина Владимировна. – Там ведь все на лесоповале работают!
Сообщение о банде робингудов вызвало всеобщее оживление. Оказалось, каждый уже что-то слышал об этом, но не доверял слухам. А теперь, услыхав от доктора, все убедились в их справедливости. Выяснилось, что племянник подруги Надежды Петровны в Щурово на подобранные после грабежа грибзаготконторы деньги купил себе мотороллер. Гул голосов усилился, и Соломин заметил в нем нотки ликования. Теперь раздражение его стало еще сильнее, потому что гвалт застолья и всеобщая озадаченность необычайными событиями, напоминавшими карикатуру народного восстания, мешали ему потихоньку прокрасться к Дубровину, чтобы осведомиться о деньгах. Он откинулся назад и громко, с вызовом спросил:
– Что ж, товарищ Турчин, а не присоединиться ли вам к этой шайке? Дабы возглавить бунт и использовать наконец энергию масс, кристаллизовать ее или канализировать, как вам больше нравится? Ведь не о том ли вы мечтали на деле, развивая замысловатые ваши теории? Не пора ли раззудить плечо, Яков Борисович?
– Я подумаю, – отвечал Турчин, внимательно вглядевшись в Соломина. – Но, кажется, умельцы эти и без меня управятся.
Ирина Владимировна стала разливать коньяк себе и Алевтине, и Катя протянула свой стакан.
– Как знать, как знать, – возразил Соломин. – Я бы на вашем месте не упускал шанса. Помяните большевиков! Успех Ульянова состоял в решительности захвата власти, когда на это у него не имелось ни сил, ни ума, да и дерзости едва хватило. Но ведь хватило же! Созывайте своих анархических соратников, пускай докажут готовность к делу. Уверен, через неделю народные массы вынесут вас на пьедестал и…
– Да что ж вы радуетесь, Соломин? Случись такое, вам уж более никто не даст писать картинки. Кончится ваш Левитан одним махом.
