кроны деревьев… Скоро — завтра, послезавтра, уже вечером? — небо зальется летучим свинцом, ветер оборвет мокрые листья, улицы станут неприютны, чистилище ноября затянет сознание сумраком… Няньки зашикали не курить рядом с детьми, он отошел в сторонку, и сын скоро заметил — выкарабкался из песочницы, подбежал, затопал впереди по дорожке, прилипший лист косолапо светился на ботиночке, шелестел, подшаркивал, отпал.
У чугунной решетки, за которой открывались широкая панель и улица, полная рвущихся со светофора вниз, в пресненскую излучину автомобилей, в ворохе теплых листьев на четвереньках стоял человек. Он недавно очнулся, какое-то время еще лежал, свернувшись калачиком вокруг своей спортивной сумки, и взглядывал от земли на подростков, кативших на роликах по дорожке. Отчего-то их вид возмутил его, и он говорил, говорил что-то — не разобрать, с интонацией протеста, и вот наконец решился подняться.
Сын остановился рядом с человеком и долго смотрел, как тот собирает в кулак ремень сумки, медленно переносит центр тяжести на колено, шарит рукой по земле, нащупывая опору… Отец взял сына за руку и вдруг поймал чуть звериный, но растерянный взгляд хмельного человека. Поверженный, тот смотрел снизу вверх, не затравленно, а с великой трудностью, с какой, должно быть, раб смотрел на свободного человека, случайно забредшего во время прогулки в окрестности каменоломни. Приличные, но вымазанные джинсы, пристойная, но с грязным воротником рубашка, такая же куртка подсказывали расклад, по которому человек приехал откуда-то из провинции, одурел от столичных встреч, от самого очумелого невиданного города, на радостях позволил лишнее, втянулся и вот уже третий день никак не дойдет до вокзала, благо погода сухая и есть места по скверам, паркам, где, может, и обворуют, но, скорее всего, не прибьют, — лучше отдыхать поближе к людям, к детским городкам. Лицом пьяный был ясен, и в том, как его сухое крепкое тело не слушалось усилий, никак не умело установиться на ноги, а толстые сильные пальцы все не могли зацепить, подтянуть за ремень сумку — была явная несправедливость. Следовало бы подойти — поднять, поддержать, провести, но из-за той же отупелости и нежелания хоть на секунду отвлечься от маленького сына он не заметил, как прошел мимо…
Они раза три обошли сквер, видели, как пьяный от дерева к дереву перебирался на негнущихся ногах, будто играл в медленные прятки, видели белого аргентинского дога, сильную рослую собаку, ее энергичного хозяина, коротышку, в балетном разбеге метавшего псу канареечный теннисный мяч, прошли сквозь шеренгу гигантских бронзовых скульптур, выставленных по обоим тротуарам у мастерской-резиденции главного скульптора столицы, воплощавшего своими твореньями вычурный мир подсознанья Москвы. Миновали Георгия Победоносца, опершегося копьем на взвившегося змея, засмотрелись на царственного истукана, на знаменитого поэта, протягивавшего оксфордскую шапочку за подаянием, на тонконогого апостола Петра, на еще одного поэта, с гитарой в руках и церквами, кренившимися у него из-за спины. Если постоять тут, дождаться, когда откроется калитка или сами ворота, можно увидеть внутренний двор усадьбы — склад пока властями не принятых в оборот существ — зверей, клоунов верхом на колесе, карикатурных Нику и Немезиду, святых…
На ходу, почему-то украдкой, позвонил жене, снова никто не ответил, взял сына на руки и зашел еще на один круг… Он знал уже всех детишек, стекавшихся в этот сквер из окрестностей, но вот та пара, которую он заметил давно, издали, и никак не получалось с ними сблизиться, явно не примелькалась, что- то странное было в этом мальчике, что-то необычное в походке — как правило, дети такого возраста ходят уверенно, даже бегают без запинки, а тот мальчик как минимум на год был старше сына, рослее, шире в плечах, а ходил на цыпочках, широко расставив руки для баланса, бухаясь на пятки, враскачку, будто только проснулся и еще не восстановил координацию со сна. Сзади его поддерживал дедушка — то схватывал под мышки, то отпускал на пробу.
Пересадил сына на другую руку, чтобы лучше рассмотреть, когда поравняется с ними, — это оказался больной мальчик, одутловатая печать болезни лежала на его добром лице, он был очень бледный, видимо, только в конце лета научился ходить, совсем недавно встретил свежий воздух… Дети, больные синдромом Дауна, развиваются медленно, и это ничего страшного, что так получается, нужно только терпение и любовь… Он одернул себя — слишком задержался взглядом на этом мальчике, дед — лысый человек лет шестидесяти в роговых старинных очках — посмотрел на него снизу вверх, не смея оторваться от внука, и глаза его были наполнены нежностью.
Накормил манной кашей с изюмом, стал укладывать, надо было и самому хоть сколько-то поспать, хоть чуть-чуть, но тут нужно было потрудиться, почитать сыну перед сном. После второй сказки сын заартачился, он еще не говорил, только несколько несложных слов, которые они повторяли трудолюбиво по несколько раз на дню: «мама», «папа», «заза», «ми-ка», «жужу», «сок»; сейчас они работали над словом «яблоко», получалось пока что «яколо», но это ничего, он сам заговорил только в четыре с половиной года. Они повторили свой словарь два раза, и дальше нужно было что-то изобретать, а что — было неясно, обоим уже надоели все сказки, но можно было просто что-то рассказывать, например, условие и устное доказательство теоремы Пифагора или вообще первое, что придет в голову, но только очень тихо, со спокойной усыпляющей интонацией, сын слушал внимательно, по взгляду казалось, что все понимает, но навряд ли, просто в самом звуке родного голоса различал какой-то теплый смысл, так необходимый для ощущенья себя вне одиночества.
— Я вот что тебе расскажу. Помнишь, к нам дедушка приезжал?
Сын кивнул.
— Так вот что я от него услышал. Оказывается, во время войны его мама, твоя прабабушка Лида, жила в эвакуации с детьми в Кушве, под Свердловском. Она работала в госпитале, но ее вдруг призвали в армию. Приказа никак нельзя было ослушаться, и она оставила в приюте Диму и новорожденную Марину, а Витю, первенца, твоего дедушку, взяла с собой. Дедушка был тогда чуть постарше тебя. Он, представляешь, помнит, как раненые в госпитале прятали его под кровать при обходе главврача. Как пол пах карболкой, как воняли бинты — дегтем, йодом. Еще дедушка помнит, как мама читала ему письмо от отца, с фронта, о том, что война скоро кончится и что он вернется и купит Витюше красную машинку… Но он погиб первого января сорок пятого. Лида, получив похоронку, самовольно уехала в Кушву. В приюте ей выдали справку, что Марина умерла в возрасте шести месяцев. Дима был слабый настолько, что еще долго учился ходить. От трибунала Лиду спасло то, что она бежала к отчиму в Баку. Еще пять лет она не прописывалась. Уже я отлично помню, что Лида никогда не справляла Новый год. Дарила подарки и куда-нибудь скрывалась.
Веки у сына уже слипались, теперь главное было не шевелиться и постараться дышать тихо-тихо, чтобы не спугнуть мгновение засыпанья.
Он слышал свое сердце, слышал, как чирикнула сигнализация машины, как ветер стронул занавеску, и ливмя ссыпались листья в окне, и в спальне давно знакомые предметы вдруг повернулись и поплыли в параллелепипеде зеркального шкафа…
Ему было пятнадцать лет, когда бабушка рассказала ему, не к слову, а с назиданием сообщила, как когда-то в составе врачебной комиссии она инспектировала детский дом для умственно отсталых детей и как сердце у нее — военного врача — разрывалось при виде запущенных, обездоленных, обворованных Богом и людьми детей.
«Бога нет», — заключила бабушка. «Почему?» — «Если бы был, не допустил бы, чтобы люди страдали».
К концу жизни Лида стала терять память, приговаривала, что склероз — самое удобное заболевание, с ним забываешь о других болячках и о маразме тоже. Она забывала, и теряла все на свете, и рассказывала одну и ту же историю много раз. Но в последнее лето жизни она вдруг вспомнила все и замолчала.
«Как медленно идет время — оно почти неподвижно, пасмурный свет, эта осень — вязкая смоляная ловушка», — подумал он и прислушался. Сын сопел у плеча, подхватил насморк, идти гулять вечером или не идти?..
Тогда, на обратном пути, они нагнали того пьяницу — недалеко же он ушел: в конце переулка поднимался после привала, по сантиметру подтягиваясь за решетку детского сада… Вот и с ним приключилось рабство медленности свершенья. Но с другой стороны — нет ничего мгновенней вечности, ведь это человек остановил время. Не было бы человека — так все бы и летело сквозь пустоту: железная планета, существо воздуха, живая пыль и прах, числовая прорва космических дистанций, клокочущие сгустки гравитации и неясных без человека энергий — все бы летело без оглядки, бессмысленно, без глупого нашего понимания, и все бы очень быстро кончилось, никто бы не заметил, почти мгновенно — настолько, насколько вообще есть смысл представлять это мгновение, так чьими же глазами видит
