обещает любовь и спасение, кладет на плаху, возводит на костер или, если не убьет, то, стращая адскими муками в будущей жизни, уже здесь, на земле, обращает его жизнь в неизбывную адскую муку, вечное страдание.
Сахр — довольный:
— Ага! Ты умен. Ты понятлив. Ты, конечно, все хватаешь на лету, и у тебя хорошая память, верно? Что ж, далеко пойдешь! Или ты будешь отъявленным мерзавцем, или добрым благородным человеком: тот, кто столь непочтительно отзывается о святых вероучениях, неизбежно становится или тем, или другим. Станешь мерзавцем — преуспеешь, конечно, в жизни, но, в конечном счете, загубишь себя. Потому что, друг мой, отъявленных мерзавцев — великое множество, у них тысячелетний опыт, и трудно их переплюнуть. Значит, все твои ухищрения пойдут насмарку, и ты прогадаешь, пополнив их многотысячную свору. А вот хорошие люди — редкость, они цене, они заметны, так что уж лучше старайся стать хорошим человеком. Я тебе помогу, хоть сам и не могу назвать себя вполне хорошим. Но суметь помочь зеленому юнцу сделаться зрелым мужем — тоже неплохое качество, а? Попытаемся, попробуем. Я много знаю. Прямо-таки изнемогаю от своих знаний. И буду рад переложить их половину, или все, в твою голову.
Сахр добродушно рассмеялся.
— Если б ты знал, как мало толковых людей, то есть людей с четким, хорошо налаженным мышлением, умеющих пятью-шестью словами, вполне членораздельно и вразумительно, передать суть дела так, чтобы тебе сразу стало ясно, что, где, к чему, когда и как, что нужно делать и чего не нужно. У многих людей в голове мешанина, отсюда и мешанина в словах, — и поступках, и в жизни, бестолковщина в мире. Пусть же одним толковым человеком в мире станет больше. Сходи-ка на кухню, друг мой. Принеси нож и горшок, поднос и доску, лук в корзине.
Руслан живо нашел, что нужно, принес.
Сахр продолжал, нарезая мясо на доске кусками:
— Учись разжигать очаг, жарить, варить, мыть посуду, стирать, подметать, шить и все такое. Пригодится. Сколько семейств разлетается в прах, сколько в них шуму и гаму, — режутся, брат, оттого, что не могут решить, кому миску похлебки сварить: жене ли, мужу ли. Всемирная задача, брат. Плюнь. Сам все умей. И будешь царь. Но — черт их знает, этих женщин! — Он сложил куски мяса в горшок, посыпал солью и перцем, слегка обрызгал уксусом, накрыл миской. — Пусть постоит. Когда мясо томишь, много уксусу не лей — станет дряблым. Так вот, женился я на одной. И поставил условие, чтоб ничего, — вовсе ничего, — по хозяйству не делала (чтоб все обиды пресечь заранее, понимаешь?). Все делаю сам. И все делаю отлично, не придерешься. Обрадовалась: вот с кем ей будет райская жизнь! Но через полгода рехнулась, бедняжка.
— Как рехнулась?
— Ну, умом тронулась. Видно, из-за того, что не за что было меня грызть.
Руслан удивленно смотрел на хозяина: шутит или всерьез говорит. Ему и в голову не приходило, что Сахр болтает, что взбредет, чтобы отвлечь его от горьких переживаний.
— Ладно, — вздохнул Сахр, сложив палочки с мясом на жаровне. И умолк.
Руслан — участливо:
— Что, скучно?
— Не скучно — грустно.
— Не все ль равно?
— Нет. Скучно дураку, который не может найти себе занятие. Скука, грусть и тоска — вещи разные, хотя многие полагают, что это одно и то же. Разница между ними огромная, и состоит она в том, что от скуки зевают, от грусти тихонько поют или насвистывают, от тоски — воют. Но мы с тобою не будем ни выть, ни даже свистеть.
Зачем? Жизнь — сказка. То веселая, то грустная, то страшная, но — сказка, и будь доволен уже тем, что просто живешь. Чего шуметь? Что и от кого требовать? Ведь ты мог и вовсе не появиться на свет, и не увидеть ни солнца, ни птиц, ни полей, ни морей…
Жизнь — совершенно случайный дар, радуйся ей, как невероятной удаче, и не сетуй, что она трудна и коротка.
Не горюй! Что было, то было. Человек не может жить без приключений. Спокойствие — однообразие, однообразие — скука, скука — сон, а сон — все разно что смерть. Не горюй! Ни о чем не жалей. Ананке, — как говорят ромеи. То есть, рок. У меня, например, было столько утрат, что если б я горько жалел о каждой, то уже давно бы подох. Ни сил, ни жизни не хватит обо всем жалеть.
…А петь мы будем, друг. Пить и петь. — И, успевший между делом хлебнуть целебной ячменной водки, он запел:
— Ты же придворный лекарь, — почему не живешь во дворце? — полюбопытствовал Руслан.
— А зачем? Там шумно, тесно, а я не люблю дурацкого шума, суеты, пустой болтовни. И ты не суетись, не стучи, не греми, не кипятись и не дергайся, — возненавижу и отправлю назад, к Пинхасу.
Где уж тут шуметь и греметь, — Руслан был душевно рад, что после стольких бурных передряг угодил, наконец, в тихую заводь.
…Он сидел снаружи, у входа во двор, на глинобитном приступке, и все щупал и щупал с непривычки большую серьгу в левом ухе.
Сахр сказал ему ранним утром:
— Ходи, броди по городу, отдыхай, — не сидеть же день-деньской взаперти. Но если рус, чужеземец, вольно ходит по городу, люди обязательно скажут: «Чей?» Могут задеть, обидеть. Теперь ты — мой. На этой медной серьге, — мне сейчас принес ее чеканщик, — выбито имя мое. Будешь считаться моим человеком. Н-ну… э-э… м-м… рабом. Только считаться, слышишь? Не прими в обиду. Вденем в ухо серьгу, никто не посмеет тебя задеть. Я сейчас проколю тебе мочку. Не бойся, не будет больно, я лекарь.
Пройтись, что ли, по городу, посмотреть? Ведь он его толком и не видел, — был хворым, когда привезли… Найти бы в еврейскую общину, взглянуть, как живет Аарон. Что с ним сделали? Ведь он бил Пинхаса. Сахр сказал: «Э! Наложили эпитемию, сто пятьдесят, или триста, или пятьсот постов, и делу конец. Общине нет смысла подымать громкий шум, — привлекут внимание Хорезмшаха, он может, рассердившись, наложить такую эпитемию, что Пинхас останется без штанов»!
…Перед Русланом возник, откуда — неведомо, высокий худой человек в светлой просторной одежде.
— Ты — Рустам?
— Я.
— Мир тебе. Хозяин дома?
— Нету его.
— И слава богу. Я слышал, сын мой, о твоей горькой участи. Знаю, что жаждешь утешения. Не хочешь ли пройтись со мною, увидеть чистых, святых людей? Наша община — за городской стеною, в предместьях.
— А ты кто?
— Манихей.
Руслан вспомнил о Карасевых «обманихах», — наверно, это один из них. Почему не пройтись, не посмотреть? Сахр говорил: калитку можешь не запирать, никто не залезет, да и красть у нас нечего. Одно богатство — книги в сундуке, но они никому не нужны, никакой вор их не поймет.
— Пойдем.
На подходе к городским воротам Руслан увидел в крепостной толстой стене, изнутри, великое множество ниш с какими-то прямоугольными, на ножках, сосудами из алебастра или обожженной глины.
— Это что? — удивился русич. — Кладовая в стене?
Манией брезгливо сплюнул:
— Не кладовая — кладбище. В этих ящиках — оссуариях поганые маздеисты хранят кости умерших
