Околдовал их кудесник. Загудели радостно. Первым крикнул дородный, красивый, всегда веселый Пучина:
— Добре!
— Добре! — подхватили бояре. И зашептались: киевский князь стреножит Ратибора. Сохранит погосты от поборов частых. Жить боярину станет втрое легче: в единой-то державе человеку с достатком есть где плечи развернуть, добро умножить. Разгорелись глаза. Но и князь Ратибор доволен. Властью тех же киян он смирит бояр непокорных, готовых сейчас его из замка выдворить.
Смекнула и челядь, толпясь у дверей: что до смердов, то они уже который год рвутся тех киян признать. Везти одного седока, одного едока кормить — куда способнее, чем тащить на себе ораву ненасытную, что и тебя понукает, и меж собой на ходу дерется, опять же в тебя пинками попадая.
— Славен и щедр Перун. — Киянин подал Ратибору турий рог. — Пей во здравие, князь.
Князь, задыхаясь, протянул онемелую руку. Свершалось великое. И вдруг по этой открытой руке хлестнул окрик:
— Не смей!
Хунгар по-детски всхлипнул, очнулся в поту. Его разбудил чей-то кашель: острый, звенящий. Словно у того, кто кашлял, горло и легкие были железными и, ломаясь, кусками вылетали наружу.
лебедь средь серых уток и гусей, не по времени горделиво тянет шею белый струг. Тоже княжий. Народу мало, гребцы да стража. Все — сонные. Сон залег и в пустых кладовых для иноземных товаров. Лапти прилипают к горячему бревенчатому настилу, сплошь покрытому сочащейся смолой. Башенка, в ней — ворота, за ними — посад.
Чад. Слабый стук да звон. И тут — сон. А бывало — грохот стоит, хоть уши зажимай. Тут живут умельцы, большей частью гончары, кузнецы; прясть, ткать холсты, сукно валять — с этим у любого пахаря жена как надо справится. Да и гончары с кузнецами наполовину пахари, у каждого нива, луг, огород.
О гончарах что толковать: дело у них нехитрое, горшок — он горшок и есть, сколь его не расписывай. Хотя и тут без сноровки, без навыка не горшок — черта слепишь. Что ж тогда говорить о железных дел умельцах. Хвалить да хвалить. Легко ль: из болотной, озерной руды крицы в домницах варить, бить те крицы кувалдой, чтоб от грязи очистить. Серпы, топоры, мечи ковать. Зато и железо знатное. Русские мечи — волшебные, против них не устоять: в них озерная синь, слезы водяниц, яд кикимор болотных.
Мутно у Руслана в голове. От страха, голода, усталости. От всего, что с ним приключилось с тех пор, как он оставил свою землянку. Выведи волхв его сейчас назад да спроси, что видел в замке, сколько в нем башен, хором — не скажет. Только бревна, бревна, огромные бревна срубов в очах. Да крыши, четырехскатные крыши, крыши одна выше другой. И еще — косые лестницы, толстые перила и столбы просторных крылец, примыкающих к храму.
Споткнулся, упал. Потащили. Жесткие руки впивались в плечи. Лили, раздирая губы краем чаши, горькую брагу в сухой и пыльный, как яма для зерна, мертвеющий рот.
— Очнись, смерд! — рычал кто-то злой над ухом, обдавая ноздри густым и мерзким дыханием. Тошно. Разлепил веки — громадный, круглый и плоский, как щит, желтый блестящий лик уставился в очи пустыми нечеловечьими очами.
— Уйди, боюсь! О-ох, боюсь…
— Сказывай, ну? Сказывай!
Желтый лик обратился в бледный, пухлый, волосатый, с мешками под беспощадными глазами, с крупным пахучим ртом.
Не про Калгаста, не про Добриту с Нежданом думал Руслан, передавая их речи волхву Доброжиру. Он их не хулил. Даже забыл про них, словно смерды были вовсе не причастны к своим опасным речам.
Он помнил свой страх от этих недобрых речей и простодушно делился им с волхвом. Чтоб волхв, сильный, всезнающий, избавил его от страха вместе с давними и новыми сомнениями. Угомонил в нем вихрь недоуменных и тягостных вопросов. Помог вернуть чистоту…
Смерды. Вече. Мятеж.
Три слова, исстари неразделимые, как сухомень, недород и голод, как солома, огонь и пожар, живо облетели светлицы и горницы, кухни и медовухи с пивом, пивом и брагой, душные порубы для непослушных холопов и, хоть и сказанные тихо, скользким шепотом, казалось, зашатали терем и храм.
В них будто стены затрещали, половицы заскрипели, ставни захлопали, крыши закачались — сами устои земные заколыхались под ними, точно всю гору сдвинул с места исполинский оползень.
Смерды, если разойдутся, страшнее всяких козар.
Князь:
— Как быть? Пусть скирды разберут. Пусть жрут, псы, лишь бы не лаяли.
— Нет, погоди, — сказал недовольно волхв.
— Может, клети открыть, кули с зерном навстречу вынести? Половину добра отдам, только б утихомирились.
— Погоди, погоди, — бормотал Доброжир, думая свое.
— Придут — быков бы зарезать. Небось не станут буянить на сытое брюхо. — Князь, озираясь, дергал волхва за рукав грязной ризы, волхв же отмахивался, бешено тер темной ладонью белое чело.
— Погоди! — вскричал Доброжир. — Привадить хочешь? Попробуй, ублажи — с горба не слезут. А меня чем будешь кормить? Женушек, чад, дружинных отроков, челядь? Не смей. По-иному обойдем горластых.
Из- за Днепра приплыл человек, донес: конники в полях объявились, веси жгут, озоруют, близко подступили. Смуглые, в диковинных свитах. Видать, козаре. — Козаре? — не поверил Доброжир. — Откуда им взяться? Может, алан занесло захудалых? И то едва ль. Скорей северяне балуют. Под козар обрядились, чтоб с толку сбить.
— Скуластые, черные.
— Козаре?! — Эка напасть. Две беды заодно: смерды, козаре. Хоть и не скор в помыслах князь, однако неглуп. — Накормить сиволапых, раздать рогатины, против козар их пустить?
— Раздашь — с тебя и начнут.
— Хоть плачь! Запутались.
— Пошли за Днепр дружину. Не всю — Идара с лучшими оставь. Хватит и этих. Переможем лихих.
Смерды, козаре.
Пока дружина грузилась в челны, волхв Доброжир бродил за тыном, в роще на подступах к граду, общаясь с богом. Завидев ризу, расшитую желтыми пятнами солнц и стрелами молний, люди сходили с пути, прятались в кустах.
Будто и спокойно, тихо в роще, но волхв приметил — сухие листья с жалостным шорохом без ветра падают наземь. Пестрый дятел на дубу неистово стучит, чайки оголтело плещутся в реке. На прибрежном лугу ноют жуки, лошади буйно храпят, трясут головами, задирают их кверху. Ложатся, изнемогая, на траву, где уже, как баба от боли, катается пастуший пес. В посаде распевают петухи, свиньи надсадно визжат, утки громко хлопают крыльями, будто беду хотят отогнать. Но ей, видно, быть. Худо.
Смерды, козаре. Смерды, козаре. Два слова незаметно уравнялись: смерды — козаре.
Смерды. Они казались Доброжиру огромным грозным скопищем, к которому не знаешь, как подступить. Он исступленно искал в этой крутой стене расселину, чтоб вколотить разрушительный клин.
Расхаживая по роще, волхв наступил на что-то упругое, с воплем отпрянул: поперек тропы растянулась змея с размозженной головой. Подле — камень. Большая змея, толстая, ужалит такая — умрешь. Но стукнули по голове — обратилась в тряпицу.
Ага. Первый у них — изгой, самый непутевый, зловредный из смердов. Калгастом зовут. Но как его убрать, чтоб смерды княжий двор не разнесли? Чем их застращать?
Смерды, Калгаст.
Волхв заметался по роще.
Смерды, Калгаст.
И эти два слова уравнялись:
— Смерды — Калгаст.
