Гикия удалилась из передней к себе, на женскую половину. Спать? Теперь ей было не до сна. Что пишет Асандр сыну? Переменится ли Орест с приходом гостей? И где, где она видела этого бледного человека? Скорей бы пришла Клеариста.
— Когда я привела гостей, — рассказала служанка, вернувшись, — господин сперва очень удивился, потом побледнел, нахмурился. Рывком так поднялся из-за стола. Отступил к стене, кулаки сжал. Не то испугался, не то рассердился, я не поняла. Они учтиво поклонились ему, и этот, который гнусавит, отдал господину письмо. Господин вытащил из футляра свиток, прочитал и тут же потемнел весь. Пошарил возле себя, как слепой, кое-как нащупал кресло и сел, будто сразу сил своих лишился. А гнусавый приказал Тавру подбросить в жаровню горячих углей, принести сухой одежды, побольше вина, хлеба, сыра, мяса, потом велел мне и Тавру уйти. И сказал, чтоб никто их не беспокоил до утра. Ну, я и ушла, и Тавр тоже…
— Вот что, Клеариста! — загорелась Гикия. — Иди, подслушай, о чем они говорят, ладно? Только обувь сними, чтоб шагов твоих не услышали… Ступай, ступай!
Служанка покорно и понимающе кивнула, тихонько выбралась за дверь и зашлепала вниз, но почти тут же, спустя несколько минут, боком ввалилась в комнату, голубая от ужаса, с выпученными глазами и перекошенным ртом.
— Что с тобой? — всполошилась Гикия.
— Ох!.. Только я сунулась на мужскую половину — ох! и добралась до комнаты господина, как вдруг кто-то как схватит меня за плечо — ох! Гляжу — это один из тех троих — ох! Чего, говорит, ты, говорит, дрянь, говорит, здесь, говорит, потеряла? Ох!.. Дело, сказала я ему, у меня, сказала я ему, тут есть, сказала я ему. Тогда он как-то дико так поглядел на меня — ох! — да как зашипит, словно змея: «Пошла вон отсюда — ох! — пока я тебе уши не обрубил…» Ох! Чуть жива добралась…
— Что у них там происходит? — встревожилась Гикня,
Поскольку боспоряне не хотят, чтобы их подслушивали, значит, они скрывают нечто серьезное, а может быть — и опасное! Что? Боже! Услышать бы хоть два-три слова из их разговора… Всего два-три слова могут навести на правильную разгадку тайны. Но как подобраться к комнате Ореста?
У единственной двери — боспорянин, через потолок ничего не услышишь. Остается — выйти во двор и подкрасться к окну…
Правда, оно сейчас плотно закрыто ставней, увидеть ничего не удастся, но зато можно будет кое-что разобрать на слух. Конечно, подслушивать нехорошо… но кто их знает, о чем они совещаются? Ведь это — боспоряне.
Гикия велела Клеаристе никуда не отлучаться, закуталась в толстое покрывало и выскользнула наружу.
Буря свирепствовала с прежней силой. Ревело море. Ветер, казалось, задался целью разнести усадьбу. Он грохотал черепицей на крышах, наваливался на дуб, стараясь повалить, с треском обламывал ветви, гонял по огромной луже, образовавшейся во дворе, волну за волной и с плеском обливал стены дома потоками холодного дождя. Гикия спряталась за дубом, который стонал и покряхтывал, будто старый человек, и приникла к окну комнаты, где жил Орест. Оно было третьим справа от выхода.
На счастье, в ставне нашлась узкая щель, и Гикия сразу же увидела лицо Ореста.
Оно испугало женщину своей угрюмостью. Муж посмотрел налево от себя (очевидно, там сидел гнусавый боспорянин) и что-то сказал, но что — Гикия не уловила. Мешал ветер, к тому же разговор, надо полагать, велся вполголоса.
Гикия не теряла надежды сделать важное открытие и не отходила от окна.
Дождь, насквозь и обильно, до последней нитки, пропитав покрывало, заструился по плечам, спине и бедрам, так же равнодушно обтекая их, как голый камень за оградой. Ноги, утопая до икр в студеной воде, окоченели и утратили чувствительность, словно вместо живых ступней женщине приладили деревянные.
Орест поднялся, исчез из поля зрения, потом снова появился. Вероятно, слушая гостя, он расхаживал по комнате. Вдруг он остановился, резко повернулся, и Гикия услышала слова, произнесенные громко и четко:
— Нет!
Очень гневно, судя по срывающемуся голосу, заговорил гость:
— Асандр… ждет… наследник… поедешь… Пантикапей…
Опять злой выкрик Ореста:
— Нет, сказал я тебе!
Так вот в чем кроется тайна! Гикия, едва переступая застывшими ногами, вернулась к себе. Клеариста растерла госпожу вином, тепло укрыла, ближе подвинула жаровню. Так вот зачем пожаловали ночные гости!
Они хотят увезти Ореста в Пантикапей. Видимо, Асандр почувствовал, что ему пора собираться в ад, и потому срочно вызвал сына домой. Орест — единственный наследник царя.
Стуча зубами от озноба, Гикия всю ночь ломала голову: согласится ли Орест уехать? Если да, то один или… с нею? И согласится ли она, Гикия, покинуть Херсонес? Нет! Поселиться среди ненавистных боспорян? Никогда! Но как же быть… остаться без Ореста?
Подобно всякой женщине, для которой муж, пока они вместе — невыносимо плох, а когда врозь — страстно, до слез, желанен, Гикия только сейчас в полную меру ощутила, как нужен ей беспутный Орест. Можно спорить, браниться, сторониться его, отталкивать — но только чтоб он находился тут, рядом. Очутиться вдруг одной, без Ореста — это было свыше понимания. Заныла грудь. Что теперь будет?
…Боспоряне гостили три дня. Орест был угрюм и озабочен. Гикия заметила — он часто уходит к морю, стоит на скале и долго смотрит на прибой, очень медленно успокаивающийся после давно утихшей бури.
На третий день она встретилась с ним у ворот. Дочери Ламаха показалось, будто он весь так и потянулся к ней, глаза его хотели что-то сказать… спросить… но Гикия, памятуя обиду, причиненную мужем в день появления Сириска, напустила на себя безразличный вид, хотя сердце рвалось к нему (женщина!) — и взгляд Ореста погас, в нем сразу отразилась усталость. Орест ссутулился, сник, повернулся и побрел, волоча ноги, опять к морю.
Спохватившись, она крикнула вслед:
— Орест! — но он не услышал. Самолюбие (проклятое самолюбие!) не позволило ей догнать его; между тем, чутье подсказывало, что вот сейчас только был миг, когда они сумели бы — в первый и последний раз — отбросив все, пойти навстречу, по-настоящему раскрыться один другому. Смутно сознавая, что она допустила непоправимую ошибку, досадуя на себя и заодно и на него, Гикия заперлась на женской половине дома и зло расплакалась.
Ах, если б ты знала, Гикия, какую оплошность совершила…
Три боспорянина изчезли с такой же неожиданностью, с какой появились. Гикия, отбросив колебания, отважилась, наконец, пойти к Оресту. Он сидел, по своей привычке, у окна, все такой же угрюмый, не спеша потягивая из кубка вино, и безразлично смотрел куда-то в пустоту.
Гикия, стараясь успокоиться, бесцельно пошарила дрожащей рукой по столу, передвигая разную мелочь, потом, пересилив себя, облизала сухие губы и спросила словно бы просто так, без всякого любопытства:
— Зачем… они приезжали?
Орест сидел некоторое время неподвижно, затем устало вздохнул — откуда эта усталость? — хотел, кажется, что-то сказать (рот его чуть шевельнулся), но, помедлив, лишь слабо, почти одной кистью, равнодушно махнул рукой.
«Не говоришь, — подумала она с неожиданным для себя злорадством, — и ладно, знаю без тебя, зачем…»
Она застыла у стола, ждала — может, он все-таки раскроет рот; но так как Орест тягостно молчал, ей пришлось самой возобновить разговор:
— Вернемся… в Херсонес?
Сын Раматавы, по-прежнему не глядя на жену, слабо пожал плечами: как хочешь.
— Да, были, — досадливо ответил Ламах на вопрос дочери — не появлялись ли боспоряне и в
