— Но Фароат не будет.
— Совет обсудит важные дела!
— Но совет не вернет Фароат.
— Все племена поднимаются против персов!
— Но Фароат не поднимается из могилы.
— Идем, — заговорил Сохраб грозно, — или я положу тебя на лопатки и распорю живот, а потом положу лицом вниз и продавлю спину! Решается судьба массагетов, понятно тебе?
— А-а, одноглазая собака! — взорвало Ширака. Он вскочил и отшвырнул отца с такой силой, что едва не повалил повозку. — Моя судьба уже решена! Я — как храм без огня, как дом без хлеба. Чего еще надо? Оставите вы меня в покое или нет, люди?!
Глаза его сыпали искры, как огниво. Рот хищно округлился, сверкнули крепко стиснутые зубы.
Сохраб медленно поднялся, похлопал себя по пояснице, подобрал тиару, сел в сторонке и опустил голову. Поступок Ширака страшно оскорбил старика. Но старик этот был отцом и крепко любил сына. Если бы хватило сил, Сохраб носил бы Ширака на руках. Он сидел бы над ним до рассвета, и заклинания вождя отгоняли бы духов зла, которые мучают спящего сына. Старейшина каждое утро сам обмывал бы сыну лицо, как делал это давно, когда Ширак еще не ходил, а ползал. Однако Сохраб помнил не только о долге отца — он помнил так же о долге массагета. А долг массагета говорил: твой сын принадлежит не тебе, он принадлежит племени. Долг массагета повелевал: не оберегай сына от невзгод. Пусть обжигает его солнце, сечет ветер — племени нужен воин, готовый ко всем бедам.
Два чувства вступили в единоборство в душе Сохраба. Мучительной была эта борьба, и чувство долга перед племенем победило. Он, Сохраб, — один, а племя — велико, в нем тысячи сохрабов. Кто кого слушается: тысячи сохрабов — одного или один Сохраб — тысячи? Старик решительно надел тиару, сказал резко:
— Тебе не надоело все это, а?
— Надоело, — ответил Ширак равнодушно. — Жду смерти, скоро придет.
— Хм… — Сохраб помолчал. — Но перед концом жизни мы посмотрим на небо, а? — спросил он ехидно. В голосе старика кипела злоба. — Идем! Нет, не на совет. Я тебе кое-что покажу…
Ширак с трудом выбрался из повозки и зашагал рядом с отцом. Его шатало от слабости. Они подошли к реке.
— Смотри, — угрюмо сказал Сохраб.
На берегу, в тени серебристых лохов, лежали черные костлявые существа. Корявые пальцы медленно разгребали песок. На окровавленных губах ползали жирные зеленые мухи. Люди хрипели от удушья; вокруг разливался океан чистого воздуха, но им, живым скелетам, в которых сердца отстукивали последние удары, его не хватало. От этого зрелища сын вождя вздрогнул, словно noрыв ледяного ветра проник во все поры его тела.
— Они побывали у Дария, — сказал Сохраб глухо. — Персы подвергли их пытке и бросили в пустыне, чтобы мы видели: вот что будет с теми, кто не покорится царю по доброй воле.
Сохраб повел сына далее. Они пришли в стойбище апасакских родов, изгнанных нашествием персов с обжитых мест. Убогие шалаши. Плач ребятишек — грязных, обессиленных голодом и тяжелыми переходами по болотам и пескам. Нестройные вопли старух, оплакивающих сынов, которых настигла стрела вражеского воина или веревка работорговца.
Из стойбища в стойбище переходил Ширак за Сохрабом. Отец молча показывал сыну трупы, валяющиеся у реки: отступая, роды бросали скот, в лагере свирепствовал голод, слабых косили болезни.
— Они бежали от персов, — сказал Сохраб мрачно. — Пока ты пил вино и плакал, сын Гистаспа разгромил еще несколько родов. Эти люди счастливы: они все-таки ушли, они — среди своих. А те, кого захватили персы?..
Возле одной из повозок собралась толпа мужчин и женщин. Они смотрели вниз, в середину круга. Слышался хриплый голос. Сохраб протиснулся в толпу, таща за собой Ширака. Пастух увидел седого массагета, сидящего на корточках. Старик держал руки на коленях и говорил, прерывая слова мучительным стоном.
Руки!.. На лбу Ширака вызрели капли холодного пота. Кисти рук массагета были отсечены, с багрового мяса сочилась кровь. Как во сне слышал Ширак горькие слова калеки:
— Этот начальник, Датис его имя, спрашивает меня: «Ты апасак?» «Да». «Ты оборонял городище Кунхаза?» «Оборонял». «Убил хотя бы одного перса?» «Не одного — два десятка убил, — сказал я. — И еще столько убью, если на то будет воля богов!» Тогда начальник взревел, словно сел на колючку, и ударил меня кулаком по голове. «Мы сделаем так, чтобы ты даже курицы не убил, сизая собака!» Ну… отрезали мне руки… вот…
Калека протянул вперед обрубленные предплечья и зарыдал:
— Чистое лицо мое изгрязнили, посрамили доброе имя! Кому нужен человек без рук? Зарезал бы себя — и того не могу! Отомстите за меня, дети!
Сохраб схватил Ширака за полу хитона и вытащил сына из толпы.
— Смотри, если ты не ослеп, Ширак! Нюхай зловоние, исходящее от мертвых! Слушай крики ребятишек, плач старых женщин, стоны воинов! Ты думал, только у тебя одного великое горе? Но у них тоже были свои Фароат! — Он повел рукой вокруг. — Одни потеряли жен, другие — братьев, третьи — отцов. У всех вместо сердца кусок раскаленной меди, всем больно! Смотри, слушай, чувствуй, Ширак! — Сохраб яростно стиснул плечо сына и снова махнул рукой на жалкие шалаши. — И если это не тронет твоего сердца — лучше умри!..
Сохраб круто повернулся и ушел.
Ширак брел к повозке, как в тумане. Гневные выкрики Сохраба оглушили пастуха. Ширак почувствовал в себе перерождение — оно пришло разом, словно буря среди ясного дня. Еще утром он лежал у подножия горы и видел одну тесную долину. А сейчас вскинуло его на вершину могучим вихрем и увидел он простор, в котором были тысячи долин и тысячи вершин. «У них тоже были свои Фароат», — вспомнил Ширак. Чем глубже он вдумывался в слова отца, тем яснее становился для него их смысл.
Он влез в повозку, лег ничком, оперся лбом о кулак и закрыл глаза.
«Что я знал? Только свои горести. Мое сердце не слышало боли в других сердцах. А ведь каждого мучает то, что мучает меня. В тысячах сердец — одно страдание! — Ширак поднялся, сел и обхватил голову руками. — Это же… страшное горе! Оно так велико, что перед ним бледнеют горести одного сердца. Что значат страдания Ширака, когда страдают все?»
В повозке было душно. Шираку не хватало воздуха. Он откинул полог и уставился на шатры невидящими глазами. Мозг его напрягался, как тетива лука, одна мысль рождала другую.
«Все это — семейство, род, племя, союз массагетов— это… народ».
Ширак застонал, его вдруг охватила неутолимая жажда. Он схватил кувшин с водой и осушил его до дна. Пастуха даже испугало то великое слово, которое он нечаянно произнес в душе. Ширак отбросил кувшин в сторону и оцепенел. Человек казался спящим, но мозг его работал, как никогда в жизни. И постепенно образ Фароат поблек в сознании пастуха, растворился в глубоком, полном образе народа.
И еще тяжелее стало на сердце Ширака, ибо в него, поглотив одно малое страдание, вошло великое страдание десятков тысяч других сердец.
«Ты справедлив, отец, — сказал Ширак мысленно. — Да, мое место там, где все. Что будет, если каждый, кто потерял свою Фароат, отвратит лицо от белого света? Придет конец всем, придет конец народу. Значит, надо, чтобы все были вместе. И вместе отомстили врагам. За тысячи Фароат, за тысячи Кунхазов».
Перед глазами Ширака встали стены крепости… свирепые лица персов, угасающие глаза Фароат. Зрелище это росло перед взором пастуха все шире и шире, заполнило все великое пространство между Аранхой и Яксартом и как бы стало символом земли, растоптанной ногами чужеземцев.
Ширак почувствовал, как в груди его нарастает волна злобы. Это чувство радовало пастуха, и он ярился с каждым мгновением. Щенок! Как он смел валяться на ковре, когда убийцы тысяч Фароат ходят по земле! Как он смел осквернять свои губы вином, когда надобно пить кровь заклятых врагов?!
Ширак разом поднялся на ноги, схватил доспехи, выскочил из повозки и подбежал к коновязи. Он
