заказывать. Не зря хозяин в минуты откровенности любит похвастать, что достаточно, если его посетят три таких пьяницы, как судовладелец Керзен, и тогда все расходы вечера будут с лихвой окуплены.
Крелле уже шесть лет живет в Криспорте, но лишь однажды побывала в «Хрустале» — в тот давно забытый вечер, когда Дикрозис пригласил ее отпраздновать здесь только что полученное гражданство. Как много с тех пор утекло воды!..
Крелле печально улыбается — тогда еще не совсем была потеряна надежда выйти замуж за Дикрозиса, надежда на свой дом, семью и паспорт. Лишь позднее она поняла, что по сути дела это было прощание, — не мог же уважаемый гражданин Криспорта связать свою судьбу с сомнительной женщиной без подданства. Крелле ни в чем не упрекала Дикрозиса, в конце концов у каждого свой путь в жизни.
Кто бы мог подумать, что после минувших лет кто-то бросит ей вдруг веревочную лестницу, по которой можно снова начать карабкаться на поверхность? Неизвестно, куда этот путь еще заведет, но возможность надо использовать, что бы там ни было!.. Элеонора глядит в зал, чуть сдвинув бархатный занавес. Публики пока немного, но это все солидные люди, «сливки» Криспорта» не какие-нибудь шумливые моряки, во всю глотку подпевающие припев.
Вот кельнер приближается к столу, за которым возвышается могучий торс Керзена. Его шея стянута крахмальным воротничком, но надо полагать, что багровый цвет лица происходит, скорее, от вкушенного коньяка. На его соседа Зуммера алкоголь действует совсем иначе — от рюмки к рюмке он делается все грустнее, пока не распускает нюни от жалости к самому себе ввиду постигшей его беды. Третий собутыльник за этим столом — Швик, чье черное облачение здесь выглядит вполне уместно. Тросточку, взмахами которой он, по обыкновению, сопровождает каждое свое слово, пришлось сдать в гардероб, потому он не разговорчив.
Вон хозяйка меблированных комнат. По случаю «выхода в свет» старуха втиснула свои телеса в платье Элеоноры из синей тафты. Ничего, пусть мнется, рвется — завтра можно будет заказать модный туалет лучше этого…
И тут у Элеоноры замирает сердце — ближе всех к эстраде сидит актриса варьете, чьи портреты украшали последние несколько недель все витрины «Хрусталя». Наверно, пришла поиздеваться над своей конкуренткой, потому и губы у нее сжаты в такой презрительной гримасе. Ничего хорошего не предвещает и вид спутника артистки, по моноклю, шрамам и военной выправке которого нетрудно узнать в нем бывшего офицера вермахта. Они разговаривают нарочито громко, будто знают, что каждое их слово лишает Элеонору уверенности в себе, столь необходимой для сегодняшнего дебюта.
— Что еще за Крелле? Судя по картинке — звезда далеко не первой молодости.
— Директор мне сказал, что она — протеже одного толстосума, — поясняет кавалер.
— Я не намерена оспаривать мужской вкус, — высокомерно замечает актриса, — но почему мы должны платить за то, что доставляет удовольствие ему одному?
Взгляд Крелле блуждает по залу. Обнаженные плечи дам, фраки мужчин… Моряков в советской форме нигде не заметно.
— Ты уверен, что они придут? — распахнув дверь кабинета, взволнованно спрашивает Крелле у разговаривающего по телефону Дикрозиса.
Стены завешаны афишами, но напрасно Элеонора ищет среди них свою, и это еще больше портит ей настроение.
Дикрозис, сделав ей знак молчать, продолжает разговор, который больше похож на повторение чьего-то приказания:
— Будет сделано, доктор… Есть, доктор… Все будет в порядке, доктор!.. — Положив трубку, он поворачивается к Элеоноре: — Что? Ты до сих пор не переодета? Забыла, о чем я тебя предупреждал? Ты должна выступать в ситцевом платье и старом дождевике. А где красный платок, о котором мы договорились?
— Но я подумала… — растерянно оправдывается она. — Простые платья они видят и в России. А у этого такое красивое декольте… и спина… Когда повернусь и сниму плащ…
— Типично женская психология, — усмехается Дикрозис. — Твой вид должен вызывать у них симпатию и сочувствие, а ты собираешься устраивать показ мод со стриптизом в придачу… Так вот, сестренка, у меня своих забот по горло. Если другого платья с собой нет, отрезай шлейф и застегивай плащ на все пуговицы! — Широким жестом он заранее отметает все возможные возражения и победно говорит: — Делай, как тебе велят. В настоящее время это твой последний шанс всплыть на поверхность.
Разгоряченный быстрой ходьбой Тайминь — экое счастье! — не давая себе пускаться в рассуждения и домыслы, Тайминь открывает дверь в зал варьете. В военные годы это заведение было излюбленным ночным приютом офицерья вермахта, и потому порядочные люди обходили театр стороной. Но и тогда шло много разговоров о шике «Хрусталя» — вот отчего Тайминь испытывает разочарование: не предполагал он, что сцена, на которой будет выступать его Элеонора, имеет такой безвкусный и мещанский вид. Но сейчас главное не это, куда важней знать, не опоздал ли он.
Выждав, пока умолкнут жидкие аплодисменты после выступления фокусника, Тайминь обращается к официанту:
— Скажите, Элеонора Крелле уже выходила?
— Еще нет. — И он проводит Тайминя к свободному столику в самом переднем ряду. — Коньяк или шампанское?
— Коньяк! За мой счет! — отвечает подошедший к столику Венстрат. Бросив официанту бумажку, он раскланивается: — Разрешите представиться — Венстрат, коммерсант… То есть бывший коммерсант, теперь я импрессарио Элеоноры Крелле. Мне льстит, что советский моряк интересуется искусством Норы… Большой талант! Карузо в юбке!
— Вот как?
В Таймине борются противоречивые чувства. Еще вчера он был бы безмерно счастлив встретить человека, который может ему рассказать о жизни Элеоноры. Теперь же ему хочется быть одному, хочется взглянуть на былую возлюбленную без свидетелей. Но Венстрат, как назло, не собирается уходить, и не остается ничего другого, как предложить ему стул.
— Благодарю. — И Венстрат садится. — Я всегда счастлив побеседовать с настоящим ценителем искусства.
— Видите ли, — Тайминь рассеянно наливает себе коньяку, который уже успел принести официант, — Элеонора Крелле, по-видимому, рассказывала вам… Одним словом, она из Риги… И я тоже оттуда… Очень хотелось бы с ней встретиться!
За черными стеклами очков Венстрата вспыхивает огонек радости. Сейчас он похож на удава, к разинутой пасти которого приближается загипнотизированная жертва. Вспомнив о своей роли, Венстрат растягивает лицо в любезной улыбке.
— Ни капли не сомневаюсь в том, что Элеонора будет рада. Она всегда стремится к встрече с соотечественниками, которые могут привезти привет с родной стороны. Там остался человек, которого она любила. Прошло десять лет! Очевидно, женщина никогда не теряет надежды, не примиряется с мыслью, что… Ну, да что я разболтался! С моей стороны было бы нескромно… Вы извините… — Он словно бы спохватывается, что подобная откровенность недопустима в разговоре с незнакомым человеком. — Напишите записочку, я отнесу в антракте.
Тайминь достает записную книжку. Но что ей написать? За минувшие годы накопилось столько, что немыслимо вместить это в несколько сухих слов. Он вырывает листок, отвинчивает колпачок авторучки. И никак не соберется с мыслями.
На эстраде продолжаются выступления, на которые никто не смотрит. Кувыркаются две полуголые акробатки, извиваются в причудливых движениях, но даже световые эффекты прожекторов не могут скрыть их худобу. Единственно, кто с интересом глядит на эстраду, это Швик.
— Идеально сложены… для гроба! — наконец высказывает он свое заключение знатока.
— Не понимаю, почему доктору Борку понадобилось, чтобы мы посмотрели эту программу, — скрипит Зуммер. — Мне вовсе не до развлечений.
В зале меркнет свет. Оркестр начинает играть душещипательную мелодию, но занавес не подымается. Приглушенный плотным бархатом, в розовой полутьме слышится чуть хрипловатый грудной
