- Привет!
- Привет, - отозвалась Лена и от звука её голоса улыбка сама сползла у меня с лица.
- Что случилось?
- Ничего особенного. Меня в полицию вызывали.
Я замер, похолодев. Вот сволочи, ну я им устрою... хотя, вряд ли это поможет. И вообще - глупо. Как будто мне бандитов мало.
- И что? - стараясь казаться в меру встревоженным, спросил я.
- Про тебя расспрашивали, - безжизненным тоном отозвалась Лена, - намекали, что это ты Сиверко убил. И не только его, но и еще кучу людей.
- Лена! Это ложь, причем - наглая. Сама подумай, если они и в самом деле так думают, то зачем они это тебе рассказали и почему тогда меня всё еще не посадили? Они тебя просто разводят!
В это время я еду в автобусе, народу довольно много, и, при этих моих словах, вокруг меня образовывается пустое пространство. Но я не обращаю внимания.
- Может быть. Только вот спрашивают они про тебя, а я вдруг и понимаю, что ничегошеньки про тебя не знаю. Как думаешь, это нормально?
Я вздохнул.
- Нет. Это ненормально. Знаешь, Лена, наверное, мне надо многое тебе рассказать.
- Наверное, так и есть. Как соберешься - звони.
И положила трубку.
Ну вот, дождался. Эх, а так всё хорошо начиналось.
Часть 4. Гычурмыкин.
Глава 1.
Тыгрынкээв помнил себя с годов с двух-полутора. Отец не раз говорил ему, что это нормально - большинство шаманов осознают себя в очень раннем возрасте и сам он помнил время, когда и ходить не умел. А великий шаман Вуквуввэ помнил себя еще в утробе своей матери. Но тогда, в свои два года, Тыгрынкээв еще не знал, что станет шаманом. И ради чего всё его существование представляет собой сплошную череду испытаний.
Когда он спал, кто-нибудь из братьев подкладывал ему под бока угольки из костра, так, что повернувшись во сне, Тыгрынкээв нещадно обжигался, порой - до кости. В моняло мать частенько подмешивала ему мороженые кусочки оленьей желчи и, если Тыгрынкээв их вовремя не находил, мерзко- жгучий вкус во рту не проходил несколько дней. Если он забирался на стоящие у огнища нарты, кто-нибудь обязательно толкал их, да так, чтобы Тыгрынкээв обязательно слетел на пол яранги. Когда ему исполнилось четыре года, его, вымазав оленьей кровью, кинули к собакам. Мальчик отбился от них, и, окровавленный, добрался до яранги, но одна из собак прокусила ему сухожилие на левой ноге, и Тыгрынкээв на всю жизнь остался хромым. Потом его еще неоднократно бросали к собакам, но следующие разы всё было проще; в конце концов, мальчик не то, чтобы сдружился с ними, но установил некое подобие нейтралитета, основанное на взаимном уважении. С пяти лет отец начал отправлять его с братьями - за рыбой, на охоту, ягоды собирать, телящихся важенок стеречь. Тогда-то Тыгрынкээв и понял, почему братья частенько возвращаются с рыбалки злые, с синяками да ссадинами. Не рыбаков отец из них делал и не охотников - воинов. И в любой миг из-за любого куста или камня мог прозвучать звон тетивы, и в зазевавшегося мальчика летела тупая стрела. Тыгрынкээва отец поначалу предупреждал коротким вскриком, но вскоре перестал, и ему, как и старшим братьям, следовало реагировать только на посвист тетивы. Не успел понять, откуда выстрелили, и увернуться - ходи потом, морщись, потирай ушибленное место. И горе тебе, если не удержишься, вскрикнешь от боли.
Тыгрынкээву было шесть лет, когда он впервые столкнулся с цивилизацией. Он знал, что где-то живут 'земные люди', отец упоминал о них неоднократно, но не говорил, что их быт и нравы настолько отличаются от местных. В стойбище, кстати, тоже всё было непросто - 'настоящими людьми' отец считал только их семью, все остальные яранги их стойбища были населены 'бывшими людьми', как и все близлежащие стойбища целиком. Когда Тыгрынкээв первый раз, хвастаясь, явил это знание перед соседскими детьми, те набросились на него с кулаками. Тыгрынкээв дрался, как разъяренный медведь, но он был один, и ему было всего шесть лет. Нападавших же было пятеро, возрастом от семи до четырнадцати. Так что, несмотря на яростное сопротивление Тыгрынкээва, его скрутили, наспех связали ремнями и от души намяли ему бока. Под конец, старший из пятерых - Ытьувви, сын старого Эквургына, потирая кулак, пообещал молча извивающемуся Тыгрынкээву: 'Еще раз так нас назовешь - убьем и тебя и твоего полоумного папашу'. После этого обидчики повернулись и ушли, оставив Тыгрынкээва связанным. Мальчик, напрягая мышцы, потихоньку освободил руки, скинул ремни и побежал к себе. Зашел в ярангу - отец был внутри, сидел у огневища и задумчиво смотрел через рынооргын на темнеющее небо. Тыгрынкээв попросил разрешения говорить.
- Говори, - кивнул отец.
- Почему ты называешь остальных людей нашего стойбища бывшими людьми? Ведь они ничем не отличаются от нас!
Отец перевел на него пронзительный взгляд и Тыгрынкээв затрепетал под мощью его светло-серых глаз. Но своего взгляда не опустил - выдержал.
- А если они ничем не отличаются, что же? Мне, что, нельзя называть их 'бывшими' просто потому, что я так хочу?
Тыгрынкээв вздрогнул. Вопрос был провокационным - не согласиться с отцом - плохо, но не отстоять своего мнения - еще хуже.
- Если они ничем не отличаются, то - нельзя! - так сказал Тыгрынкээв и зажмурился, ожидая неминуемой взбучки. Но мгновения шли за мгновениями, ничего не происходило, и мальчик открыл глаза. Отец всё так же неподвижно сидел перед тлеющими углями, но теперь поза его выражала такую непомерную усталость, что Тыгрынкээву вдруг захотелось чисто по-человечески подойти и обнять своего уставшего отца. Но он, разумеется, и не пошевелился.
- Ты хочешь узнать, чем они отличаются от нас? - глухо спросил отец, продолжая глядеть прямо перед собой. Тыгрынкээв прерывисто вздохнул - он догадался, что будет, если он скажет 'да'. Восторг и ужас забурлили в нем, как бурлят в гейзере вода вперемешку с паром. Но восторга всё же было больше, и Тыгрынкээв выпалил:
- Хочу!
Отец вздохнул, поднялся, жестом указал на шкуру:
- Садись.
Отошел в сторону, достал откуда-то большую стеклянную бутыль, наполовину заполненную мутной полупрозрачной жидкостью. Взболтал, вытащил пробку, плеснул в широкую деревянную плошку и протянул сыну:
- Пей.
Тыгрынкээв выпил. Жидкость слабо пахла кислым молоком и была сладковатой на вкус.
