За сдержанными словами старшего угадывалась их многозначительность. У Палатона на мгновение перехватило дыхание. Отставка. Это значит — больше уже не придется летать. Его бахдар угас настолько, что ему больше не придется заниматься делом, для которого он предназначен. Болезнь будет сжирать его до самого конца… но тогда он уже будет мертв, ибо не сможет летать. Его горло внезапно сжалось, и он с трудом выговорил:
— Я…
Моамеб оборвал его:
— Не желаю слушать об этом, — двойной голос чоя угрожающе понизился, и Палатон понял, что старший не лжет. Ему действительно не хочется выслушивать слова утешения или сочувствия. Моамеб отступил в сторону: — Входи и расскажи мне, что случилось.
Вокруг них разносились напевные звуки мелодии линдара, почти неразличимой, отдаленной. В зале пахло свежевыпеченным хлебом, и Палатон чуть не улыбнулся, думая о вечерней трапезе курсантов. Он шагнул внутрь, и приветливая атмосфера зала охватила его, подобно кокону. Здесь он вырос, когда Дом его матери отказался от него, здесь он был дома, конечно, если тезар способен вообще считать казармы Домом. Здесь он был не один, делил свой Дом с восьмьюдесятью курсантами — из этих восьмидесяти шестьдесят стали тезарами. Их число неуклонно сокращалось — от смерти и истощения, поэтому тезаров никогда не бывало достаточно. Просторные казармы никогда не переполнялись, но и не пустовали. Из их кокона появлялись существа с невероятными способностями и ужасающей судьбой. Если они не умирали от болезни, то их уносили ее последствия, они пропадали в аду межпространственных прыжков, терялись в лабиринтах Хаоса, затянутые в безнадежные и бескрайние миры.
Моамеб усадил его в кресло у очага и сам устроился поближе к его теплу — Палатон постарался не обратить на это внимания, зная, что старым костям всегда зябко. Он рассказал наставнику обо всем, что с ним случилось. Он упомянул о выпаде посланника относительно людей, но не поведал о неприятном разговоре с человеком в храме, желая вначале проследить реакцию Моамеба на обвинения в адрес абдрелика.
Моамеб проницательно взглянул на него:
— По твоим словам, абдрелик был обеспокоен не меньше, чем ты.
— Пожалуй, да.
— Значит, это не он послал убийцу. Бровь Палатона дрогнула.
— Но не списывай со счетов посланника, — предупредил Моамеб. — Насколько я его помню, он вполне может быть опасен. И тем не менее, думаю, тебе не обязательно постоянно оглядываться через плечо. Есть шанс, что целью нортона (если это действительно был нортон — слава звездам, что не ронин) был любой тезар, которому предстояло проводить переговоры по новым контрактам. Поэтому на твоем месте вполне мог оказаться я или любой другой чоя.
— Но посланник пытался польстить мне. Моамеб рассмеялся.
— Это означает, что он был готов на что угодно, лишь бы прочесть твои мысли по выражению лица. Ты умеешь скрывать их, Палатон. А что касается дел чоя и людей, это еще менее важно — какой из народов не пытался завести с нами дружбу? Но предположения абдрелика совершенно безосновательны. За это несут ответственность квино, а не мы. Ты очень утомлен?
Палатон взглянул на пустой стакан в руке, содержимым которого он подкреплялся во время беседы. Отчасти, но не совсем, он был удовлетворен ответом Моамеба. Он решил, что не следует изводить себя последними словами человека. Он прибыл домой и нуждается в отдыхе.
— Я скорее удручен, чем утомлен, — признался он.
— Тогда пойдем со мной. Я вышел в отставку, но до сих пор числюсь здесь наблюдателем. Через несколько минут мне надо появиться на плато. Пойдем, посмотришь пару-другую полетов. До самого вечера тебе здесь нечего делать, — Моамеб коснулся наблюдательной линзы, висящей на шнуре у него на шее.
Палатон согласился. Молодое возбуждение и эмоции новых учеников могут подействовать заразительно. Он решил, что ему необходимо почувствовать новизну полета и всю его прелесть. Палатон поднялся.
— Идем.
На глиссере они добрались до плато, а затем по подвесной дороге поднялись на огромную, сглаженную ветрами столовую гору, где ни одна травинка не была способна устоять перед незримым воздушным потоком. Трава и кустарники здесь были жесткими, стелющимися и упругими, растущими у самой земли. Как и на Скорби, сейчас в полушарии этой планеты наступила весна — вернее, переломный момент между зимой и весной, и ветер еще был по-зимнему пронизывающим. Палатон видел ряды планеров и суетящихся вокруг них курсантов, пока их наставники выполняли последние приготовления у двойной катапульты.
— Это первый полет? — спросил Палатон. Он не мог не почувствовать атмосферу нервозности и возбуждения, царящую на плато. Только мертвец не ощутил бы ее.
— Нет, у них это третий.
— А!
Во время третьего полета курсантов разделяли на тезаров и учеников. Здесь они могли проявить все свое умение и внутренние способности. Этот полет совершался вслепую, и только собственный бахдар помогал ученикам удержаться в полете и выжить. Разумеется, за ними следили, но даже в таком, учебном полете, смертельные случаи были неизбежны. Знание давалось с трудом.
Моамеб тронул его за локоть.
— Это самой большой выпуск после твоего, — заметил он.
— Значит, им еще долго до истощения.
— Результаты тестов у всех очень высоки. Мы надеемся потерять самый незначительный процент, — седоволосый чоя выпрямился. — Они ждут нас.
Отвечая на приветствия и посматривая по сторонам, Палатон присоединился к курсантам.
По малиновым нашивкам на рукавах он понял, что это вторая группа — вторая по способностям среди всего выпуска. Курсанты с голубыми нашивками совершали полеты с площадки, расположенной высоко в горах, падения там были безусловно смертельными, а зеленые нашивки предназначались для тех, кто еще не отваживался летать без помощи инструктора.
Планеры были простейшими — после катапультирования их пилотам необходимо было только поймать термальный поток и парить над равниной, что оказывалось совсем не трудно при прыжке с такой высоты. Более сложные летательные аппараты и корабли, предназначенные для дальнего космоса, оставались напоследок. Прежде всего следовало проверить свои чувства, свои способности доверять заложенному в генах внутреннему дару, развитому в курсантах, а потом полагаться на технику, способную выдержать полет.
Курсанты выглядели моложе, чем во времена учебы Палатона. Он скрыл свою задумчивость, проходя мимо. Они украдкой подходили сбоку, прикасались к нему, как к талисману, приносящему удачу, а потом невозмутимо отходили, вновь наполняясь смелостью. Слишком высокий даже для чоя, Палатон оглянулся поверх их голов и пристально взглянул на Моамеба.
Палатон тут же отвернулся, догадываясь, какую роль отвел ему в этом событии старый наставник — сам он, лишенный бахдара, не мог даже поддержать курсанта, если он или она начинали падать. Палатон наблюдал, как Моамеб склонился над контейнерами, которыми пользовались долгие годы разные выпуски, пока они наконец не требовали ремонта, и начал выдавать шлемы.
Все курсанты, и юноши, и девушки, волос не убирали и ничем не украшали, чтобы было удобнее надевать шлемы. Теперь они торопливо выходили вперед, откликаясь на свои имена, и принимали шлемы из рук Моамеба. Те выглядели отвратительно — черные, островерхие и тяжелые. Палатон подавил дрожь, глядя на них и вспоминая, как когда-то сам ненавидел эти шлемы. Не из-за себя — а из-за своих друзей, которых шлемы не спасли от смерти. Обычно на этом этапе обучения курсанты не отсеивались — они погибали во время учебных полетов.
У планеров ждали курсанты-выпускники с лиловыми многолучевыми звездами на плечах. По одному выпускнику на каждый планер — считалось, что это обеспечивает дополнительную безопасность для пилота. Бахдар выпускников был уже достаточно сильным, чтобы поддержать любого пилота — так
