явившегося к ним с визитом, о причинах столь поспешного бегства. Тот же человек поведал им и о смерти Нагамасы. О-Ити, не вынеся ужасающих подробностей, разразилась рыданиями, а Тятя ничего не почувствовала — ни малейшего волнения. Она была твёрдо убеждена, что отцу, так же как им с матушкой и сестрицам, удалось спастись и теперь он тоже продолжает жить, но где-то далеко.
Мать, которая до сих пор при Тяте и слезинки не уронила, с того дня, как услышала рассказ о смерти мужа, взяла за правило реветь по пустякам — конечно же всё от нервного напряжения. Такое настроение матери передалось и Тяте — теперь девочка нарочно хныкала по любому поводу, приводя нянек в отчаяние. Спустя две недели после того, как стали известны обстоятельства гибели Нагамасы, один из слуг, прибиравшийся в саду, сообщил госпоже Одани, что убежище юного Мандзюмару в Цуруге было раскрыто и что Токитиро Киносита казнил мальчика по приказу Нобунаги. Молва утверждала, что он изрубил тело ребёнка в куски и разбросал по дорогам. Услышав об этом, О-Ити сделалась бледнее смерти, зажгла свечи на буддийском алтаре, воскурила благовония и в течение нескольких дней не покидала спальню, где укрылась вместе с дочерьми в страхе, что старший брат Нобунага придёт и отберёт у неё девочек, чтобы предать их той же лютой смерти.
Тятя в гибель своего брата поверила не больше, чем в самоубийство отца. Леденящие душу слухи о них казались ей сказками, пришедшими из дальних земель и не имеющими никакого отношения к её жизни. Она даже не очень-то ясно представляла себе, что значит «изрубить в куски», зато понимала, что от этих слов у матушки разрывается сердце, поэтому запретила себе произносить их в её присутствии.
Больше всего Тятю удручало то, что её разлучили с Икумару, маленьким братиком, младенчиком. Она знала лишь, что два самурая, состоявших на службе у отца, отвезли малыша в безопасное место, но чувствовала: пока не то что расспрашивать о нём — даже имени его произносить нельзя.
А вот к деду своему, Хисамасе, Тятя была вполне равнодушна — ещё в те времена, когда жила в замке Одани. Они даже почти не разговаривали — может, оттого, что её отец с Хисамасой не ладил. К тому же дедовы палаты стояли за пределами крепостной стены, так далеко от главного дворца, что она и встречалась-то нечасто со старым великаном. Редкий случай повидать его выпадал на праздники и церемонии, которые собирали вместе всех представителей клана Асаи. На таких торжествах старик Хисамаса, выше сына на целую голову, полный сил и пышущий здоровьем, занимал почётное место. Маленькая Тятя понимала, что этому величественному гиганту дела нет до окружающих, кем бы они ни были, и всё же, несмотря на отсутствие душевной близости, которая могла бы установиться у деда с внучкой, да не установилась, она не питала к нему ни малейшей неприязни. Этот человек, подавлявший ближних своим ростом и властными манерами, казался девочке фигурой более значительной, чем её отец Нагамаса, который вечно вступал в споры со стариком. Хищное ястребиное лицо деда, большеглазое, с горбатым носом, странным образом завораживало Тятю, всякий раз замиравшую перед ним в немом созерцании.
Много лет спустя это лицо всплыло в её сознании с удивительной ясностью. Отцовские черты к тому времени стёрлись из памяти, канули в небытие воспоминания о его смерти и жизни, полной воинских свершений, а облик деда в тот день впервые, в мельчайших подробностях, встал перед её глазами.
Произошло это, когда Тяте было девятнадцать лет и жила она в замке Адзути. Бродячие торговцы из Синею однажды явились ко двору. Среди них был мальчик лет двенадцати-тринадцати, уроженец Синею. Звали его Сувадзю. Несколько лет назад он потерял родителей в междоусобной войне, развязанной местными даймё. По просьбе одной из дам, живших при замке, Сувадзю поделился своими воспоминаниями об этой печальной истории.
В ту пору ему сравнялось девять. Наигравшись у реки с деревенской ребятнёй, он вернулся домой и обнаружил ворота особняка наглухо запертыми. Подобное и раньше случалось — родители таким образом давали ему знак, что в замке произошло неладное и они ждут его там. Знакомая тропинка, петлявшая по склону горы среди рисовых полей, на которых колосья уже пошли в рост, привела его на территорию между замком и вражеским лагерем. В тот самый миг, когда Сувадзю уже рванул было к замку, воин в доспехах вырос перед ним как из-под земли, схватил мальчика за волосы и потащил за собой. Второй самурай, оказавшийся не кем иным, как родным дядей Сувадзю, подоспел вовремя. Он уложил нападавшего одним ударом меча, затем подвёл ребёнка к крепостной стене, поднатужился и перекинул его через стену во двор. Сувадзю перевернулся в воздухе и потерял сознание, ударившись о пыльную, утоптанную землю. Придя в себя, он увидел в глубине сада седовласого воеводу — тот раздавал приказы своим воинам. Тут Сувадзю срочно понадобилось справить малую нужду, но не успел он повернуться лицом к крепостной стене и подоткнуть полы кимоно, как извне волной хлынул боевой клич и на территорию замка пролился дождь стрел. Одна стрела срезала прядку волос на голове мальчика и со свистом вонзилась в столб на энгаве. А враги уже карабкались на стену, подбадривая друг друга воинственными выкриками. Из главного особняка выскочила женщина с мечом в руке и, оттолкнув на бегу Сувадзю, принялась рубить пальцы цеплявшихся за гребень стены захватчиков…
Бой закончился. Безголовые трупы, точно срезанные колосья, лежали на рисовых полях. Созревшие злаки, тропинка, бежавшая от замка к дому родителей Сувадзю, — всё вокруг тонуло в крови.
Вот и всё, что чудесным образом уцелело в памяти мальчика.
Ещё он помнил, как спустя несколько дней после того боя воины в замке готовились к смерти и прощались, со слезами на глазах протягивая друг к другу руки.
На этом рассказ Сувадзю прерывался. Он не назвал замок, но от слуг, которые тоже слышали эту историю, Тятя узнала, что речь, по всей вероятности, шла о падении крепости Ханно, что в Оиго, в 12-м году Тэнсё[18].
Когда паренёк говорил о седовласом воеводе, перед глазами Тяти само собой возникло лицо деда Хисамасы. А вооружённая мечом женщина, как истинный самурай вступившая в бой с врагами, представилась ей в образе дедовой наложницы — сильной коренастой тётки, которая неотлучно сопровождала его везде и всюду. Конечно, завоевание маленькой крепости из рассказа Сувадзю не могло иметь ничего общего с осадой и уничтожением замка Одани — размах не тот, но его рассказ впервые в жизни породил в душе девушки чувство реальности того, что произошло с её близкими. Впервые она задумалась о том, что отцовский замок действительно был сожжён, а отзвуки жестокой битвы не приснились ей.
Горести, которые несёт с собой война, равновелики для всех и каждого, независимо от того, сколь могущественны или незначительны её участники, и трагическая история, услышанная из уст мальчика, почти ребёнка, без сомнения, глубоко взволновала Тятю, неожиданно вернула её в собственное детство.
Но и встреча с Сувадзю, и его печальная история произойдут гораздо позже, а пока что Тятя живёт в замке Киёсу. Минуло совсем мало времени после кровавой драмы, разыгравшейся в Одани, и девочка ещё не способна установить связь между видением адского пламени, поглотившего отцовскую крепость, и исчезновением её близких. Для неё смерть деда, гибель отца, слухи об изрубленном в куски старшем брате — не более чем вымысел, досужий вздор.
1-й год Тэнсё прошёл быстро. Весной 2-го года О-Ити пригласила художника из Нагахамы и поручила ему написать портрет своего покойного супруга. Она хотела получить готовую работу к первой годовщине его смерти. Художник Нагамасу никогда не видел — ему предстояло руководствоваться указаниями О-Ити, сделать набросок по её описанию, а затем уже приступить к созданию портрета. Но всякий раз, когда он приносил новый, исправленный вариант, к делу подключалась Тятя и сыпала замечаниями: то рот не похож, то у глаз не такое выражение.
С беспримерным терпением художник метался между замком и мастерской, тащил заказчицам переделанную работу, твёрдо веря, что уж на сей-то раз сходство достигнуто, но беднягу день за днём отправляли обратно. За время этих творческих исканий Тятя начала догадываться, почему на портрете образ отца столь далёк от того, который сохранился в её детской душе: потому что у них с матерью остались совершенно разные представления о Нагамасе. Мать требовала запечатлеть привычный облик мужа, его знакомый ласковый взгляд, тогда как сердцу дочери был любезен тот сумрачный вид, который, бывало, напускал на себя отец в минуты дурного расположения духа.
— Ну вот что, Тятя, больше ни слова, — в конце концов не выдержала госпожа О-Ити. — Если художник будет следовать твоим советам, портрет твоего отца превратится в портрет деда.
После этого Тятя прикусила язычок и за дальнейшей работой над эскизом наблюдала в молчании.
