— Мне не довелось их увидеть.
— Это ещё почему?
— Я не получила приказа явиться на празднество.
— Приказа не получила?.. Ай-ай… — Хидэёси озадаченно нахмурился. — Гмм… Нуда ладно, там и смотреть-то не на что было, тебе бы всё равно не понравилось, — утешил он девушку и погрузился в задумчивое молчание.
Это была их пятая встреча, но всего лишь первый разговор наедине. В свои пятьдесят два Хидэёси выглядел моложаво, совсем даже по-мальчишески, вопреки сети мелких морщинок, изрезавших обожжённое солнцем лицо. Возможно, на его облике сказывались уцелевшие каким-то образом в нём ребяческая удаль и самодовольство, которые и заставили стареющего мужчину спросить без малейшего стеснения у юной девушки, разглядела ли она его — его, а не кого-нибудь! — во время торжественного въезда в Дзюракудаи самого императора.
Сидя в полной тишине напротив самого могущественного человека в Японии, Тятя чувствовала себя неуютно и, не выдержав наконец, уже подняла было голову, чтобы задать ему какой-нибудь вопрос — всё равно какой, лишь бы нарушить молчание, — но растерялась, обнаружив, что выражение лица кампаку совершенно изменилось, от былой беспечности не осталось и следа: устремив невидящий взор в одну точку, расположенную где-то в глубине сада, Хидэёси, казалось, был всецело поглощён размышлениями о делах государственного значения.
Наконец он прервал медитацию и крикнул:
— Эй, кто-нибудь!
Тятя тотчас хлопнула в ладоши, призывая служанку. Та не заставила себя ждать, и Хидэёси велел ей сбегать за вассалом, который, сопроводив его к Тятиной резиденции, оставался в саду.
Самурай лет сорока незамедлительно поднялся на энгаву.
— Я распорядился адресовать сопроводительное письмо к посвящённому его величеству стихотворению господам Кикутэю и Кансюдзи, служащим при дворе, — сказал ему Хидэёси, — однако извольте добавить ещё имя господина Накаямы.
Уточнение, судя по всему, было важным, и кампаку два раза повторил приказ, прежде чем отослать самурая. Затем он вновь обрёл беспечный вид.
— «В тот день долгожданный небо само просияло от счастья, императорский лик созерцая»… э-э… как там дальше? А, ну да: «Теперь же, несчастное, слёзы роняет в дождливом саду». Что скажешь? Недурно, правда? Ты разбираешься в поэзии, Тятя?
— «В дождливом саду» — как-то странно звучит, — осмелилась заметить девушка.
— Ну, тогда «в саду, затопленном дождём».
— Или «в саду опустевшем».
— Гмм… Пожалуй… Да, ты права: «Теперь же, несчастное, слёзы роняет в саду опустевшем». — Хидэёси посмотрел на Тятю с удивлением. — Именно так! Но веди красивое стихотворение, а? Ещё накануне визита императора шли дожди, в день его прибытия небо прояснилось, а не успел он уехать, снова грянула гроза!
— Вы только что сложили эти строки?
— Только что? Вообще-то нет.
— Значит, вчера?
— Вчера? Гмм… А пожалуй, что и вчера… — пробормотал Хидэёси и опять весело расхохотался. — Точно, надо было сочинить это именно вчера! — В следующее мгновение он внезапно посерьёзнел. — Вели позвать кого-нибудь.
На сей раз явился другой самурай.
— Прикажи каллиграфу изменить дату под стихотворением, которое я хочу послать ко двору: вместо девятнадцатого дня четвёртой луны пусть поставит двадцатый. Всё ясно?
Как только самурай удалился, Хидэёси опять растерял всю свою серьёзность и непринуждённо осведомился:
— Ну, Тятя, где тебе больше нравится, в Адзути или здесь? — Судя по тону и выражению лица, посторонние мысли уже не отвлекали его от беседы с девушкой.
— Я предпочитаю Адзути, — честно ответила Тятя.
— Адзути?! Какая неприятность! Да ты просто ещё не знаешь, до чего хорош Дзюракудаи. Тут есть всё, чтобы обеспечить тебе благостное времяпрепровождение: роскошно украшенные покои, толпа прислужниц, бросающихся исполнять любое твоё желание, всякие игрища и забавы… — Хидэёси усмехнулся. — Короче, предпочитай себе Адзути сколько влезет, я всё равно тебя туда не отпущу!
Последние слова прозвучали как приказ. Неожиданно выражение лица Хидэёси снова изменилось, он посуровел и поднялся на ноги.
— Я пришёл сюда в надежде приятно провести с тобой время, однако некое дело первейшей важности не даёт мне покоя. Распоряжения, конечно, будут выполнены, но надо бы мне самому этим заняться…
«Должно быть, — подумала Тятя, — тревожится о письме, насчёт которого говорил с вассалами, и о поправках в стихотворении».
После его ухода девушка почувствовала опустошение и вместе с тем облегчение оттого, что скорбное событие удалось отодвинуть ненадолго во времени. Но в тот же вечер, в час Птицы[70], за ней явилась пожилая придворная дама.
— Госпожу просят принять приглашение, каковое поможет ей развеять скуку. — На бесстрастном, похожем на маску Но лице старухи живыми казались только губы.
— Идёмте, — сказала Тятя, бледная, но готовая к встрече с самым могущественным человеком Японии, который совсем недавно сидел рядом с ней в гостиной и никак не мог отрешиться от государственных забот. Она твёрдо вознамерилась родить от него ребёнка и добиться дозволения на строительство замка.
Старуха взяла её за руку своей иссохшей узловатой лапкой, к ним безмолвно присоединились две прислужницы, и они все вместе покинули резиденцию. Прозрачный лунный свет ласкал измученный грозою сад, в небе продолжали свой стремительный бег на запад облака; прикосновение лёгкого ветра к коже было неприятно тёплым и влажным…
Тятя вышла из покоев Хидэёси на рассвете и пустилась в обратный путь к своей резиденции мимо многочисленных жилых павильонов, которые занимали незнакомые ей вельможи и воины. Старуха семенила впереди, указывая дорогу, позади мелкими шажками ступали две прислужницы.
Старуха часто останавливалась и, повелительно оглядываясь назад, безмолвно требовала того же и от Тяти, словно хотела таким образом избавить её от лишнего напряжения и усталости после бурной ночи. Тятя уже возненавидела старую каргу, такую предупредительную, такую услужливую, и, замедляя шаг, всякий раз испытывала от этого чудовищное унижение, на смену которому тотчас приходила необоримая ярость.
— Госпоже не холодно? — спросила старуха.
— Нет, — сердито буркнула Тятя.
Занималась заря, в воздухе пока ещё веяло прохладой, но весна уже сдавала позиции, готовилась удариться в бегство перед рано заявившим о себе в том году летом.
Солнце встало над горизонтом, а Дзюракудаи ещё спал, в его крепостных стенах царило сонное молчание, в садах и дворах не было ни единой живой души.
Три женщины покинули Тятю у входа в её покои — их заменили другие прислужницы, которые и препроводили свою госпожу в опочивальню, где уже была приготовлена постель. Княжну снова накрыла волна унижения. Она велела прислужницам раздвинуть сёдзи, затем отослала обеих и в одиночестве долго сидела на футоне, глядя в сад на маленькие кустики жёлтых роз у самой энгавы. Яркие цветы слепили осоловевшие глаза, Тятя была изнурена до предела, но боялась, что если она ляжет, то опять испытает приступ унижения.
И всё же сон её сморил, она проспала до полудня, а проснувшись, обнаружила у изголовья два лакированных подноса со сладостями, присланными Хидэёси.
В течение пяти дней Тяте доставили от него ещё много подарков, но никаких других вестей не
