– Я сама решу, когда мне бросать, – отвечает Ника холодно.
Она закуривает новую сигарету, но внезапно начинает кашлять и давиться. Прижав руку к горлу, другой она хватается за столб остановочного павильона и мучительно, натужно кашляет, потом склоняется над урной, и с её губ падает смолисто-чёрная, тягучая гадость. Понемногу кашель унимается, и нормальное дыхание возвращается к ней. Пошатываясь, она опускается на скамейку, я сажусь рядом и обнимаю её за плечи, и она постепенно приходит в себя.
– Господи, что это было? – хрипит она. – Пакость какая...
– Эта пакость попадала в тебя с каждой затяжкой, – смеюсь я.
– Никогда больше не буду курить, – хрипло шепчет она. – Это ты... Это ты как-то сделала?
– Я только пожелала, чтобы ты бросила эту вредную привычку, – отвечаю я. – Остальное доделал твой организм, откликнувшись на моё пожелание.
– Ф-фу, – ёжится она, передёрнув плечами.
Пачка сигарет летит в урну, я одобрительно киваю.
– Молодец. Мама будет очень рада.
Ника всматривается в меня, и в её взгляде что-то новое – какое-то изумление с примесью испуга.
– Ты сказала «гадость», и я в самом деле почувствовала, какая это гадость, – говорит она. – Ты что, мне это внушила?
– Скорее открыла тебе глаза на правду, – усмехаюсь я. – Потому что это действительно гадость.
– Но как ты это сделала?
Как? Откуда у меня эта способность изгонять из людей всякого рода пакости? Опухоль Дианы, якушевское коварное угощение, вот сейчас – эта дрянь? Я и сама толком не знаю. Может быть, так надо? И что за копьё я держала в руках? Может быть, ту самую святую реликвию, которую все ищут? У меня нет ответов, а количество вопросов день ото дня растёт. Я ничего не могу объяснить Нике: на моих устах лежит печать, наложенная рукой кудрявого мальчика, моего ангела. Я могу сказать только:
– Наверно, я смогла это сделать, потому что я очень, очень тебя люблю.
Проехала моя маршрутка, но я в неё не села: мы с Никой стоим обнявшись, и нам плевать, что кто-то смотрит. Кому какое дело? Мы идём пешком, держась за руки, а над улицей медленно сгущается синева. Звонит Костя, но я не отвечаю: подождёт, никуда не денется. Ника вдыхает полной грудью:
– Дышится-то как! Наверно, это потому что та дрянь из меня вышла. И знаешь, курить совсем не хочется.
Вот уже мой дом, в окнах уютно горит свет. Пора прощаться, но мы всё никак не можем разнять руки. Возле магазина люди и машины – их больше, чем днём. Я покупаю хлеб и йогурт, а Ника – банку пива. Распечатав её на крыльце, она отпивает глоток, но у неё тут же кривится лицо, как будто ей в рот попала какая-то мерзость. Сплюнув, она смотрит на банку в своей руке с возмущением и отвращением.
– Что за дрянь они мне продали?
Я пробую пиво – сначала нюхаю, потом осторожно отпиваю маленький глоточек.
– По-моему, нормальное.
– Это ты называешь нормальным?! – поражается она. – Это никакое не пиво, а... чья-то моча! – И тут до неё вдруг доходит. – Слушай... Так ты меня не только от сигарет, но и от пива отвадила?
– Ну, не знаю, – пожимаю я плечами. – Наверно, оно идёт вместе – курение и выпивка. Одна хрень.
– Слушай, но... Настёнок, может, с пивом-то не надо было, а? – Ника ещё раз нюхает банку, морщится и ставит её на ступеньку крыльца магазина. – Я же теперь его вообще пить не смогу! Какая мне теперь радость от жизни?
– Если ты думаешь, что пиво – единственная радость, которую ты можешь получить, то ты ошибаешься, – говорю я. – Разве ясная голова не лучше одурманенной? И здоровая печень тебе не нужна? И вообще, какая радость в том, чтобы туманить себе крышу всякой дрянью?
Ника с растерянной улыбкой переминается с пятки на носок, оттягивая кулаками карманы, зябко поводит плечами.
– Может, ты и права, Настёнок... Наверно, я пока ещё не оценила преимуществ здорового образа жизни.
По моему телу пробегают мурашки, у меня вырывается судорожный зевок. Синяя вечерняя мгла склеивает мне веки.
– Слушай, Ник... Я что-то устала сегодня. Я пойду, ладно? Спасибо, что проводила. Иди домой, а то мама, наверно, беспокоится, куда ты запропастилась. И всё-таки просмотри газету... Может, что и найдёшь.
Я глажу её по жёсткому ёжику, она льнёт ко мне щекой, и наши губы на секунду соединяются. Может, это и лишнее, я не спорю. Но каким способом мне ещё выразить мою к ней нежность? Мои пальцы выскальзывают из её руки.
– Пока, Ник.
– Пока, Настёнок.
Я иду домой, а она ещё стоит у крыльца магазина, с золотящимся в свете фонаря каштановым ёжиком, в мешковатых штанах с карманами и молниями, с задумчиво-мрачноватыми глазами в тени тёмных бровей. Очень не хочется оставлять её одну, в моём сердце шевелится к ней что-то тёплое, почти материнское. Это, наверно, её не устраивает, но ничего иного я не могу ей дать.
К своему удивлению я обнаруживаю у крыльца машину Кости и его самого, угрюмо-встревоженного.
– Привет, ты что здесь делаешь? – говорю я ему.
Он не отвечает на приветствие, а сразу обрушивает на меня не очень-то ласковый вопрос:
– Где тебя носит?
– Это что за тон? – усмехаюсь я. – С каких пор я должна перед тобой отчитываться? Ты мне муж, что ли?
– Настя, ты не берёшь телефон, дома тебя тоже нет... Я беспокоюсь, знаешь ли.
Это умиляет меня до глубины души. Он, оказывается, беспокоится обо мне! Я глажу его по голове, очень похожей на голову Ники.
– Костя, солнышко... Ну, я же большая девочка, комендантский час на меня не распространяется. Я была у подруги.
– Это у той, которая стрижётся, как пацан?
– Да, у той. Её зовут Ника. Ни-ка. Запомни. И насчёт её стрижки не советую ехидничать. Это, знаешь ли, не делает тебе чести.
Он пожимает плечами.
– Да мне-то что? Пусть хоть налысо бреется, ей даже идёт. Но я сейчас не о ней, я о тебе. Почему ты так поздно возвращаешься? И почему не берёшь телефон? Тебе не приходит в голову, что я могу беспокоиться?
– Костя, я не твоя жена, – улыбаюсь я. – Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек... Когда хочу, тогда и возвращаюсь.
– Понятно.
То, как он сказал «понятно», вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:
– Насчёт жены... Или ты выходишь за меня замуж, или... Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.
От тёплой тяжести мужских рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно, и хочется к нему прижаться, забраться под крылышко, как цыплёнок к курице. Я осторожно тычусь лицом в его шею, где под тёплой кожей бьётся жилка.
– Костя... Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.
– Так ты выйдешь за меня?
– Костя, мне надо подумать.
