своих прежних показаний и заявил, что «пришед в чувство и познав свою совесть, и боясь суда Божьего, вымышлением своим на всех на них сказал напрасно». И от этих слов своих не отказался даже под страшными пытками…
Синод отправил упрямого раскольника в крепость Рогервик с предписанием «держать его там под строгим караулом». Но в сентябре 1743 года И. Круглый бежал, а еще через год добровольно явился в Санкт-Петербург и открыто заявил властям, что «готов смерть принять». В июне 1745 года Синод приказал заключить его в «самое сильное заточение», чтобы он не мог вводить в соблазн других и чтобы не тратиться на его охрану. 21 октября 1745 года И. Круглого заковали в ручные и ножные кандалы и сослали в Шлиссельбургскую крепость, чтобы «оный Круглый, яко сосуд непотребный и зело вредный, между обществом народным не обращался и от раскольников скраден не был».
Условия содержания заключенных во всех тюрьмах России были тяжелыми, но Шлиссельбург всегда казался грознее других, так как туда сажали самых секретных преступников. Всякий, кто переступал порог этой крепости, мог почти наверняка рассчитывать, что входит в могилу, где ему предстоит медленно и мучительно умирать. Даже Сибирь, каторга и рудники были лучше Шлиссельбурга. Находилась крепость всего в 60 километрах от столицы, но узники ее чувствовали себя отрезанными от всего мира. Маленький остров бдительно охраняли часовые, день и ночь расхаживавшие по стенам крепости; могли они также вдоль и поперек просматривать внутреннее пространство тюрьмы… Стража зорко следила за Невой и озером, чтобы ни одна лодка не смогла приблизиться к берегу.
Документы свидетельствуют, что узников привозили в тюрьму «в закрытой кибитке, зашитой рогожами, как тюки товара обшивают, отправляя на ярмарку. Через маленькую прорезь в рогоже в подвижной тюрьме заключенному подавали фунт хлеба и давали пить раз или два в сутки; утоление жажды несчастного зависело от милосердия и сострадания господина фельдъегеря, его сопровождающего. В середине кибитки было небольшое отверстие для необходимой естественной надобности».
Фельдъегерь не видел арестанта и потому не знал, кого он везет: узника ему сдавали уже зашитого в кибитке. Под страхом смертной казни запрещалось разговаривать с арестованным, равно как и отвечать на его вопросы.
Камеры Шлиссельбургской тюрьмы были темными, сырыми и очень маленькими (5–6 шагов в длину). Свет в казематы проникал только через маленькое окошко сверху. При водворении в камеру на заключенного надевали длинную рубаху, на пропитание узника в день отпускалась «гривна медью», и потому пища его состояла из хлеба (около 85 граммов), горшочка щей и кружки с водой. Время от времени государственные чиновники проводили ревизию тюрьмы и успокоительно сообщали в столицу: «Казематы устроены так хорошо, что арестант никоим образом выйти из них не может без посторонней воли». Режим Шлиссельбургской тюрьмы справедливо называли «режимом, близким к могиле». Арестант независимо от своего социального положения терял всякую связь с внешним миром, свое имя и назывался просто «безвестным за № таким-то». Узникам запрещались переписка и передачи, о свиданиях же и говорить было нечего. Сам факт пребывания заключенных в Шлиссельбурге был тайной, и сведений о них никому из родных не сообщали. Даже память об их именах должна была умереть!
Такой была Шлиссельбургская крепость, куда после неоднократного наказания плетьми, истязаний на дыбе и каторги в Рогервике попал раскольник И. Круглый. В Шлиссельбурге его велено было посадить «в палату такую, мимо которой народного хода, также бы и в ней никакого не было, и у оной палаты, где посажен будет, как двери, так и окошко все закласть наглухо в самом же скорейшем времени, оставя одно маленькое оконце, в которое на каждый день к пропитанию его, Круглого, по препорции подавать хлеб и воду; и поставить к оной палате крепкий и осторожный караул и велеть оному крепко предостерегать, дабы к тому оконцу до него, Круглого, ни под каким видом никто бы допускаем не был и никаким же образом сам узник утечки учинить не мог. Также и тем определенным на караул при той палате солдатам, которые пищу подавать будут, с Круглым никаких никогда разговоров не иметь под опасением за преступление тягчайшего наказания».
Таким образом, И. Круглый был не просто заточен в Светличную башню Шлиссельбурга, а замурован в ней, и потому его муки были горше всяких пыток. Не ожидая для себя никакого улучшения, он отказался принимать пищу с первого же дня заключения. В течение двух недель брал только воду, а затем и она стала оставаться нетронутой. Часовой окликал узника, но ответа не было… Оставленное в замурованной палате отверстие было так мало, что через него нельзя было рассмотреть – жив арестант или нет. И тогда комендант Шлиссельбурга послал в Синод «скоропостижного курьера» с донесением, в котором просил разрешения разобрать замурованную дверь палаты И. Круглого. 12 ноября 1745 года Синод дал такое разрешение, а уже через пять дней из Шлиссельбурга сообщили, что «по осмотру Круглый явился мертв, и мертвое тело его в этой крепости зарыто».
Княжна Тараканова
В одном из лучших словарей даже утверждалось: «Тараканова (княжна). Под этим именем известны в нашей истории две княжны: одна действительная, другая – самозванка. Первая, рожденная от морганатического брака императрицы Елизаветы Петровны с А.Г. Разумовским, по имени Августа». Однако мнение это разделяли не все. Так, А.А. Васильчиков, автор многотомного биографического труда «Семейство Разумовских», заявлял, что у Елизаветы Петровны вообще никогда не было детей.
Под именем княжны Таракановой вошла в историю молодая особа, появившаяся в Париже в начале 1770-х годов. История обошлась с этой женщиной жестоко, не донесла до нас даже ее настоящего имени: в разное время она называла себя то Али-Эмете, то принцесса Владимирская, то мадемуазель Франк, то мадам Треймуль, то графиня Пиннеберг… В Париже молодая красавица[36] остановилась в роскошной гостинице и жила на широкую ногу. Расположения ее добивались князья и принцы крови, крупные военачальники и дипломаты, политические деятели и художники. С одними она была приветлива и ласкова, других отвергала… Выдав себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны, она начала вести переговоры с несколькими русскими вельможами, римским папой и турецким султаном о возведении ее на российский трон.
В России в это время разгоралось Пугачевское восстание, и тот факт, что жива внучка Петра Великого, сильно ударял по престижу Софьи Фридерики Августы Цербтской, которая взошла на русский престол под именем Екатерины II. Императрица, конечно же, не могла мириться с претензиями самозванки и решила любой ценой убрать появившуюся в Париже «авантюрьеру»… Но красавица долго не задерживается на одном месте, кочуя по самым блистательным городам Европы – Киль, Берлин, Гент, Лондон, Рим… Переезды ее всегда обставлялись с большой роскошью: кавалькады карет и повозок, сопровождаемые всадниками, двигались по дорогам с такой стремительностью, какая была под стать только курьерам или срочной почте. В городах для нее нанимались шикарные особняки или освобождались целые этажи в гостиницах; по вечерам они светились всеми окнами, у подъезда выстраивались вереницы карет и ландо, гремела музыка, а в небо взвивались замысловатые фейерверки. О ней заботились десятки поваров и горничных, а покой охраняли молчаливые люди в наглухо запахнутых плащах и опущенных на глаза широкополых шляпах.
В Италии «бродяжку», как называла ее Екатерина II, нашел командир русской эскадры Алексей Орлов. К этому времени денежные средства княжны Таракановой сильной истощились, и агенты А. Орлова отыскали ее в очень скромной, почти бедной квартирке. Граф уверял княжну, что признает ее права на русский престол, уговорил ее переехать из Рима в Пизу и нанял там для нее богатый дом. Он исполнял все ее прихоти и капризы, что обошлось русской казне в копеечку. Закружившись в вихре волшебных удовольствий, принцесса Владимирская забыла об осторожности. Граф клялся совершить в России
