памяти все: свое поведение, учебу, отношение к товарищам, к преподавателям, к старшим. С «неудами» я действительно справился еще к концу первого года обучения. В третий класс перешел без плохих отметок. Меня перестали считать отстающим. Однако с поведением не все было гладко. Конечно, драку с Джихом и Гегией давно забыли, но были более свежие случаи озорства.
Володя Дбар покончил с «неудами» одновременно со мной и перешел в третий класс. Но в селе, откуда он происходил, построили школу, и он перевелся учиться туда. Вместо него к нам посадили Виктора Манайю, способного ученика, но редкостного лентяя.
Дагмара Даниловна поручила мне «взять на буксир» Виктора.
Ежедневно после уроков я усаживался около Виктора и терпеливо начинал готовить с ним уроки. Манайя и секунды не мог спокойно усидеть на месте: он вертелся на стуле, то и дело вскакивал и подбегал к окну. Он пропускал мимо ушей все, что я ему говорил, и откровенно зевал, когда я заставлял его слушать мои объяснения.
Когда ничто не отвлекало Виктора от занятий, он легко усваивал урок и даже удивлял меня своей памятью. Все горе было в отсутствии внимания и малейшего желания углубиться в предмет.
Гордый ролью репетитора, я, подражая взрослым, разговаривал с Виктором тем скрипучим и монотонным голосом, который отличал самого нелюбимого из наших преподавателей — математика, мрачного мужчину в синих очках, с редкой, как мочалка, вылинявшей бородой.
Терпению моему однажды пришел конец. Как-то Виктор нагло заявил, что заниматься больше не будет. Я начал уговаривать его. Он равнодушно слушал и, видимо, для того, чтобы позлить меня, смял промокашку и начал жевать ее. Я не выдержал и с размаху ударил Виктора по лицу.
Манайя выплюнул разжеванную промокашку и сказал обиженным тоном:
— Почему ты сразу не сказал мне, чтобы я не жевал и слушал твои объяснения?
Остаток урока прошел так, что я не мог не нарадоваться на моего ученика. Но неприятный случай этот на следующий день стал известен всему интернату. Еще через день в стенной газете интерната появилась смертельно уязвившая меня карикатура.
В этой карикатуре я изображен был в том костюме, в котором больше года назад приехал в Гагру. На мне была сванетка, рубашка навыпуск, галифе и чувяки и длиннущий кинжал, привязанный к поясу. Карикатура имела успех. У стенгазеты толпились школьники, и я слышал, как они покатывались со смеху.
Больше заниматься с Манайей мне не позволили. Архип целый месяц не разговаривал со мной, и только безукоризненным поведением и бурной общественной работой я заслужил его прощение.
Сила общественного мнения, осудившего меня после расправы над Виктором, очень взволновала меня. Каждое поручение, которое давал мне пионервожатый, я выполнял с рвением. Скоро я зарекомендовал себя и как активный член школьного антирелигиозного кружка.
Полугодие мне удалось закончить с отличными показателями и вполне благополучной оценкой поведения. Пощечину мне простили. «Но теперь могут вспомнить», — думал я. И чем больше я углублялся в воспоминания, тем больше находил всяких причин, затрудняющих вступление в комсомол: тут были и грубости со старшими, и ослушания, и шалости, и другие вещи. Правда, все они имели сравнительно большую давность.
Заявление я подал по совету Архипа, который, вероятно, считал меня подготовленным для такого важного шага в жизни. Но вдруг встанет кто-нибудь из присутствующих и скажет, что меня нельзя принять в комсомол: «Какой же из него комсомолец, за ним все время надо смотреть да смотреть, как бы не нарушил порядок». Остальные могут согласиться, и тогда меня не примут... Какой это будет позор!
— Ну-с, а вы как думаете? — вплотную подошел ко мне преподаватель математики.
— Я — Павел Севол... я...
— Меня зовут, во-первых, Всеволод Павлович, а не наоборот, — нахмурил брови преподаватель. — Во-вторых, выйдите из класса! Все равно меня не слушаете!
Неожиданный удар меня совершенно обескуражил. Провожаемый сочувственными взглядами одноклассников, я вышел из класса, аккуратно закрыв за собой дверь.
«Ну, теперь все кончено, — подумал я. — В комсомол, конечно, не примут, да и с Николаем Николаевичем неизвестно как себя вести...»
В коридоре никого не было. Через верхнюю стеклянную часть двери соседнего класса было видно, что у доски стоял Юрий Погостинский. Он браво и почти односложными предложениями отвечал на вопросы преподавателя. Видно было, даже не слыша его слов, что отвечает он весьма удачно.
У Погостинского учеба шла много хуже, чем у меня. Он все еще вел битву с «неудами». Но в эту минуту я завидовал ему. Юрий заметил меня. Он сделал удивленное лицо, вытаращив свои черные глаза.
Я отскочил от двери.
— Ты почему не занимаешься? — услышал я сзади знакомый голос. Около меня стояла Ольга Шмафовна. Она откинула назад свои волосы и придерживала их правой рукой.
Я рассказал обо всем воспитательнице. Вопреки ожиданиям, она не рассердилась и, как мне показалось, стала даже ласковее.
— Да, это событие большое, — многозначительно произнесла она после минутной паузы. — Ты мог волноваться, конечно, но... Ну, ничего, ты же знаешь, что Всеволод Павлович человек добрый. Я ему все объясню, он простит.
— А на собрании? — ободренный неожиданным участием Ольги Шмафовны, заинтересовался я.
— Товарищи поймут, — улыбнулась руководительница. — Тем более, если Всеволод Павлович простит. Ты непременно перед ним извинись и расскажи все, как мне рассказал, хорошо?
— Хорошо! — обрадовался я неожиданным поворотом дела.
Всеволод Павлович сухо принял мои извинения и сердито уставился в меня глазами, словно говоря: «Ну, послушаю, что ты еще скажешь в свое оправдание». Однако к концу моего повествования добродушно улыбнулся, отошел от меня и зашагал по учительской комнате.
— Это бывает, молодой человек! — заключил он, вытаскивая из бокового кармана часы на медной цепочке, которая в нескольких местах была порвана и стянута черной ниткой. — Когда у вас собрание?
— Ровно в пять, — быстро и не без робости ответил я.
— Я приду на собрание, — еще раз глянув на часы, сказал Всеволод Павлович.
«Ну вот, еще одного противника позвал», — подумал я, выходя из учительской комнаты, куда шел с надеждами, вселенными в меня воспитательницей.
Председатель собрания дал слово Архипу Лабахуа, как секретарю комсомольской организации. Архип прочитал мое заявление, коротко рассказал о том, что он со мной подробно беседовал и считает меня подготовленным к вступлению в комсомол. Затем мне было предложено рассказать свою биографию и задали несколько вопросов, на которые я, хотя и смущался и все время краснел, но отвечал бойко.
— Кто хочет высказаться? — спросил председатель.
В зале на мгновение водворилось молчание. Никто не изъявлял желания первым выступать.
Я украдкой глянул на Виктора Манайю, беззаботно сидевшего в углу, у выхода из зала. Выступать он, видимо, не собирался. Затем мои глаза невольно отыскали высокую и сухопарую фигуру Всеволода Павловича. Он сидел впереди, в правой руке держал роговые очки и, казалось, ни на кого не обращал никакого внимания. «Тоже не выступит, наверное», — подумал я.
— Разрешите мне! — услышал я тоненький голосок Тамары Пилии. — Я скажу...
Она решительно вышла вперед и удивительно смело заговорила:
— Иосселиани к нам пришел очень... ну... отсталым таким... С ним даже трудно было дело иметь... Он обижался, ругался и даже... дрался. Учиться тоже не... мог. Но он взялся за дело, как положено, и стал хорошим учеником. Сейчас он...
— Это заслуга воспитателей и учителей! — бросил кто-то реплику.
— Неправда, — возразила Тамара, — не только воспитателей. Если человек сам не берется, одни учителя не помогут, все равно ничего не выйдет.
— Правильно! — довольно громко сказал Всеволод Павлович.
— Мы с Джихом сколько возились? — продолжала Тамара. — Но ничего не вышло. В общем я предлагаю принять в комсомол ученика Иосселиани.
