необходима длительная практика и постоянная тренировка.
С благодарностью вспоминаю я убеленного сединами капитана второго ранга Белоброва. Он учил нас тому, что невозможно было изучить по учебникам, его советы и рассказы серьезно помогли мне в дальнейшем. Особенно плодотворной для нас, курсантов, была вахта, которую мы несли в качестве помощников вахтенных офицеров при Белоброве. Он не подавлял инициативу курсантов и как-то очень ловко делал так, что допущенные при несении вахты ошибки тот час же становились понятными самому курсанту.
Увольняли на берег нас только по субботам я воскресеньям. Накануне выходного дня нас отпускали до двадцати четырех часов. В домах культуры и клубах вечера в то время заканчивались очень поздно, и нам приходилось уходить в самый разгар веселья.
Как-то в университете был организован бал с призами за лучшее исполнение мазурки. Присуждение приза, само собой разумеется, происходило в самом конце вечера.
Вначале я думал только поразить студентов своим искусством и уйти. Но на вечере у меня оказались очень серьезные соперники. В азарте я забыл все: и то, что я военный человек и обязан подчиняться дисциплине, и то, что я совершаю позорный поступок. Сказались, видимо, и моя молодость и упрямое желание победить соперников — студента-математика в роговых очках, с пышной шевелюрой и юриста, широкоплечего, веселого и очень красивого парня. Я получил первый приз — корзину с цветами. Его вручили мне миловидная девушка и улыбающийся студент с бантом распорядителя. Передав приз танцевавшей со мной студентке и боясь взглянуть на часы, я опрометью кинулся в училище.
Когда я ворвался в вестибюль, было без пяти два. Часовой у входа только уныло поглядел на меня, словно я шел на эшафот.
— Десять суток строгого ареста, — услышал я на следующее утро, когда весь наш курс был построен.
Я понимал, что поступил плохо, совершил проступок, наказание получил заслуженно, но тем более было досадно и обидно за себя. Отныне, как мне тогда казалось, я не смогу считать себя волевым человеком.
Наказанного курсанта перед тем, как посадить под арест, стригли под машинку и заставляли сдать ремень.
Парикмахером в училище работал армянин Апет Годошан. Он считал меня земляком, радовался всем моим успехам и искренне сочувствовал при неприятностях. Но теперь он встретил меня, как кровного врага. Его короткие черные усы злобно взъерошились.
— Садысь! — крикнул он, поднимая машинку. — Опозорил Кавказ, я так и думал...
Я тяжело опустился в кресло. Не прошло и минуты, как на моей голове появилась глубоко выстриженная полоса.
— Такой голове волосы не нужны. Такой голове ум нужен, а волосы совсем лишние... Тебя бы не стричь, а совсем побрить надо, — ехидничал Апет.
С голой, как тыква, головой, без ремня я поплелся на гауптвахту.
Было ясно, что комсомольская организация не пройдет мимо моего безобразного поступка. Так и оказалось.
Вскоре состоялось бюро. Лактионов предложил вынести мне строгий выговор с предупреждением. Начались споры. Кое-кто предлагал исключить меня из комсомола. Многие, особенно курсанты, увлекающиеся танцами, протестовали против строгого взыскания, считая, что я осознал вину и достаточно уже наказан. Мне объявили выговор. Курсанты нашего курса уже вышли из того незрелого для военных людей возраста, когда товарищи сочувствуют своему товарищу, совершившему серьезный проступок. Отношение коллектива ко мне было очень суровым. Я все время встречал осуждающие взгляды, слушал колкости и насмешки своих однокашников.
Жестокий урок не излечил меня от моего увлечения. Я много лет еще не мог равнодушно слушать веселые звуки мазурки. Но свою вину я глубоко осознал. С тех пор я ни разу не опоздал на службу.
После окончания теоретической части третьего курса мы снова проходили практику в том же хорошо знакомом нам Финском заливе.
Нас расписали по небольшим, но довольно быстроходным катерам.
Наша «флотилия», состоявшая более чем из двадцати катеров, маневрировала вблизи берега, но самому плаванию придавался характер дальнего морcкого похода. Никакой связи с берегом мы не мели, не могли даже отправить и получить почту, хотя берег был от нас временами на расстоянии не более нескольких кабельтовых[9].
*Мы начали учебу с простейших маневров. Курсанты поочередно становились рулевыми, штурманами, помощниками командира и, наконец, командирами корабля.
Через месяц все мы успешно сдали довольно сложный экзамен.
На этом практика не закончилась. Нас отправили на боевые подводные лодки Балтийского флота.
Меня, Видяева и Семенова определили на один и тот же подводный корабль.
Подводники встретили нас по-отечески ласково. Мы доложились командиру лодки, и он вместе с комиссаром долго беседовал с нами. Потом комиссар показал нам лодку.
С пирса на мостик мы перебрались довольно уверенно. Гораздо сложнее было перебраться с мостика в центральный пост. Входной люк показался нам чересчур узким. Даже как-то не верилось, что на судно нельзя войти иначе, чем через него.
Войдя в центральный пост, мы невольно остановились, пораженные видом множества механизмов и приборов. Нам показалось, что мы попали в какой-то склад, где все стены увешаны приборами, а на полу стоят машины.
— Изучить все это за человеческую жизнь невозможно, — с полной безнадежностью в голосе объявил Семенов.
— А ведь придется изучить, — хмуро возразил ему Видяев.
Почти такую же картину мы увидели в дизельном, электромоторном, батарейном и торпедном отсеках.
Разумеется, в училище мы изучали подводную лодку и имели некоторое представление о ее основных механизмах. Но здесь, в тесных отсеках, почти все показалось нам незнакомым, даже отдаленно не напоминающим то, что мы изучали.
Неожиданно раздались частые удары в колокол. «По местам стоять, со швартовов сниматься», — услышали мы приказание, передаваемое по переговорным трубам. Только потом мы узнали, что это обычная авральная тревога, означающая, что экипаж должен занять свои места.
— Будем отходить, — пояснил нам кто-то из подводников, заметив, очевидно, недоумение на наших лицах.
— Вышли из бухты, — услышали мы по переговорной трубе из центрального поста, — прошли боновое заграждение!
— Отчего же это двигателя не слышно? — удивился Видяев.
— Под электромоторами идем, — пояснил один из матросов.
Вслед за этим мы ощутили дробные толчки и услышали приглушенный рев.
— Вот и пустили дизели, или двигатели, как ты говоришь, — сообщил тот же матрос.
Через некоторое время нас вызвали в центральный пост.
— Ну, морские волки, как себя чувствуете? — спросил нас командир корабля, протирая ваткой окуляры перископа.
— Отлично, — ответил за всех нас Семенов. — Вот интересно будет, когда погрузимся.
— Погрузимся? — переспросил командир. — Мы, дорогие мои, уже давно под водой.
Тогда мы еще не знали, что наша судьба окажется навсегда связанной с подводным кораблем.
15 июня 1938 года я стал офицером Военно-Морского Флота.
День этот до мельчайших подробностей хранится в моей памяти...
Солнечное утро. Мы выстроились ровными шеренгами. На противоположной стороне двора — офицеры и преподаватели.
Они взволнованы почти так же, как и выпускники.
