Сванские села не лепятся по обрывам и кручам гор, — ведь за неприступными перевалами они и так в полной безопасности. Чаще всего села располагаются по отлогим склонам гор, создавая своеобразный амфитеатр. Сложенные из каменных плит дома, покрытые плоскими крышами из сланца, кажутся приземистыми от соседства высоченных квадратных башен. Поэтому издали домов почти не видно, и только по числу башен можно представить себе величину села.
Сванские селения не отличаются разнообразием красок. Серое и черное — вот основные краски, которые замечает глаз. Но зато как щедро дополняет сама природа эту бедность!.. Вечно нарядны сверкающие снегами горные хребты. Множеством отч тенков переливается зелень горных отрогов. Говорливый Ингур соперничает своей голубизной с небом. А воздух Сванетии кажется видимым и осязаемым — так он чист и прозрачен.
Еще на окраине села Жамуж мы услышали причитания. По мере того как мы шли по селу, они становились все громче, пока не слились в один крик, от которого, казалось, стыла кровь. Я почувствовал, как затряслись колени. Идти дальше не хотелось. Дедушка, увидя мое замешательство, тихонько подтолкнул меня и буркнул:
— Ну, ну, не бойся!
Около дома покойника было особенно шумно. Сюда отовсюду подходили люди. У ворот все они принимались еще громче плакать, восклицать, бить себя по лицу руками. Женщины царапали щеки; у многих по лицу текла кровь.
— Теперь плачь как можно громче, — напомнил дедушка тете Федосии. — Чем громче, тем лучше. А ты, — обернулся он ко мне, — можешь не плакать, но и не проказь.
Напоминание это было излишним. Я и не думал проказить, меня обуял страх.
В мачубе на скамьях был установлен гроб с умершим. В помещении был полумрак, поэтому, войдя с улицы, я не мог рассмотреть лица покойного.
Дедушка подошел к гробу, постоял около него с минуту, затем трижды перекрестился, прося бога указать покойнику путь в рай, и вышел во двор.
Я поплелся за ним, а тетя Федосия присоединилась к женщинам, сидящим с распущенными косами полукругом возле гроба. Одна из них сообщала подробности из жизни умершего, а остальные через определенные промежутки громко всхлипывали.
Во дворе плакать не полагалось. Все стояли и молились богу, умоляя его указать умершему дорогу в рай.
Во двор вышел огромный сухощавый мужчина с длинным лицом. Голос у него был такой пронзительный и напористый, что все остальные голоса казались по сравнению с ним еле слышными. Козья шкура на его плечах от крика приподнималась, глаза выкатывались. Казалось, он хочет на кого-то напасть.
Я инстинктивно прижался к дедушке. Страшный человек прошел мимо нас.
— Габо идет, Габо! — прошептал стоящий рядом с нами старичок, показывая на страшного человека пальцем. — Вот у него голосок, так голосок. Настоящий мужчина!
Вернувшись из мачуба, Габо стал рядом с дедушкой, опершись о свою длинную муджвру. Я успокоился: человек этот казался страшным только тогда, когда причитал. Он наклонился к дедушке и совершенно изменившимся, тихим голосом произнес:
— Хороший был человек покойник, да и в хорошее время умер. Многих в Сибирь пошлют, а там и хоронить некому. Как собаки мрут, их в реку бросают или волкам на съедение дают. Большевикам всем придется в Сибирь идти, всем. Уж с ними-то Игнатэ церемониться не станет, — продолжал Габо.
— Игнатэ и с другими церемонится только ради взяток, двенадцать молний ему на язык! От него милости не дождется даже собственная мать, — ответил дедушка.
— Что ты, Гиго! Посмотри, как хорошо мы живем сейчас, давно никого не арестовывали. А Игнатэ хорошо ко всем относится, — сказал Габо и посмотрел вокруг себя, как бы ища поддержки. Но все вокруг молчали.
Молчание прервал дедушка:
— «Поп сыт, думает, и дьякон сыт», — гласит пословица. Ты живешь хорошо, думаешь, что и все так? А нам сейчас уже все равно жить или не жить. Говорят, что в Сибири не хуже, чем у нас в Сванетии.
Услышав слова дедушки, несколько мужчин перекрестились. Кто-то громко произнес:
— Великий Шалиани, избави всех наших близких от Сибири...
— Эх, Гиго, Гиго, стар ты, а вразумить своих сыновей не можешь! Погубят весь ваш род Аббесалом и Ефрем. Большевики прокляты богом, — не унимался Габо.
— Эх, Габо, Габо, хоть ты и не так стар, как я, но зря связал свою судьбу с врагами сванов! Мудрая пословица говорит: «Не лезь туда, куда голова не лезет — голову потеряешь». Смотри, народ наш долго терпел. Может так случиться, что вместе с приставом и всех вас, подхалимов, уничтожат... Берегись!
— Ах ты, гвеф из гвефов! Как смеешь мне угрожать, безбожник! — закричал своим страшным голосом Габо.
Он сделал угрожающий жест, а дедушка, в свою очередь, схватился за рукоятку кинжала, отбросив в сторону муджвру. Не знаю, чем бы кончилось все это, но стоявшие вокруг напомнили, что надо уважать покойника, непристойно у гроба ссориться. Я поднял дедушкину муджвру и подал ему. Он никак не мог уняться и бросал вслед оттесняемому народом Габо:
— Вы все Абхалиани, вся ваша семья — враги бедных сванов. Придет время — в Ингур сбросим!
Габо, находящийся уже на другом конце двора, потрясая своей муджврой, кричал:
— А вы, Иосселиани, бунтари! Вы всегда против всех властей. Вас в Сибирь надо. Там ваше место!
— Добрый день, Гиго! — как из-под земли вырос Теупанэ. — Умер Зураб, а? Дорога ему в рай, хороший был человек... очень хороший!
— Да, хороший был человек! — отозвался дедушка, успокаиваясь.
— Зачем ты поссорился с Габо, ведь он завтра все передаст приставу, — покачал головой Теупанэ.
— Тысячу молний на голову его матери! Я уже стар, мне ничего, не страшно, со мной ничего сделать нельзя.
— А дети? Их жалко...
— За детей дети и отомстят. Их у меня много! — гордо ответил дедушка.
Где-то затянули протяжную похоронную песню — зеар. Песня была как живая; она то взлетала в высь, то замирала и была чуть слышна. Слов у нее не было, она была немой, но и без слов она звучала скорбно и взволнованно.
Зеар становился все громче и громче. Теперь пели во весь голос. Из мачуба показался гроб. Впереди процессии встали поп и дьякон. Все медленно направились к кладбищу.
Как только процессия вышла на улицу, к попу подошел пожилой мужчина, сказал ему что-то и сунул в его карман руку. Я сейчас же осведомился у дедушки, что же он делает. Дедушка ответил, что сейчас начнется разорение для всех родных.
Поп остановился, повернулся к покойнику и поднял свой крест. Теперь я мог хорошо рассмотреть его. Это был совершенно седой старик. Белые волосы его резко выделялись на черной с серебром рясе. Казалось, что он надут, так кругла была его фигуpa, на которой шаром лежала белая, непомерно большая голова.
— А что он хочет делать? — воскликнул я.
— Первый раз на похоронах? — спросил шедший рядом мальчик и, не дождавшись ответа, пояснил: — Он молиться сейчас будет, родственники платят попу, а он за это лишний раз просит бога, чтобы тот получше устроил покойного. Чем больше таких молитв, тем лучше. А на похоронах вкусный кабэаб,* очень вкусный, покушаем, — неожиданно переменил он тему разговора. — А ты что, из Лахири? Что все за дедушку держишься, боишься?
* Кабэаб — пресная лепешка.
Я утвердительно кивнул головой. Мальчик тихонько рассмеялся и сказал:
— Не бойся. Мужчинам нельзя бояться.
