хозяев, что хотя и не под самым их боком, но все же в неприятной близости завелось опасное соседство.
На холм, где раскинулась ферма, бежала утоптанная тропинка, кое-где отмеченная недавно проходившей коровой. Сверху, со двора доносился размеренный стук топора. Пахло свежими опилками, иногда резко взвизгивала пила. Когда мы поднялись к воротам, то через плетень разглядели бродящих по двору гусей и кур, а среди них — розовощекого господинчика без штанов, лет трех от роду. Еще во дворе виднелись круглый колодец с высоким каменным кольцом бортика и пять гигантских пней под самым окном. Рядом с самой фермой, небольшой и довольно-таки ветхой, стоял новый сруб из золотистых лиственничных бревен. Сборка была в самом разгаре, прерванная для минутного перекура, последнее бревно одним из концов еще упиралось в землю, другой уже поднят был на верхний край, где-то на уровень человеческого роста. Здесь еще много предстояло работы. Двое работников пилили на доски другое бревно, укрепленное в высоких козлах. В очертаниях сруба уже вполне определенно просматривалась будущая планировка нового дома.
Несмотря на усталость и голод, я никак не мог оторвать глаз от картины строительства: я имею к этому делу генетическую привязанность. Человек строил дом для себя и семьи, для сына, исследующего двор в компании сосредоточенных кур, для хозяйки, чье присутствие угадывалось по горшкам, заботливо развешенным для просушки на кольях плетня, по ярко вышитым занавесочкам. Старый дом глядел на мир тщательно промытыми окнами. И вот этому-то апофеозу мирного существования угрожает какая-то заведшаяся в здешних краях нечисть.
— Дальняя была дорога, ребятки? — окликнули нас из-за овина, и, повернув головы, мы встретились глазами с хозяином, выходившим навстречу.
Это был мужчина лет этак за сорок, может, даже ближе к пятидесяти, высокий и крепкий, как лиственничная плашка, в белой, но грязной сорочке, с загорелой грудью, поросшей черным волосом, видимой в распахнутом вороте. Потертые до блеска рабочие штаны поддерживались подтяжками, черные с проседью кудри были припорошены опилками, и что-то имелось в нем такое неуловимое, отчего мы сразу поняли, что перед нами — хозяин. Был он, как ни странно, тщательно выбрит, и хотя над глазами нависали косматые черные брови, глаза под теми бровями блестели приветливо, и взгляд у него, в общем, был добродушный. А еще у него был сломанный нос.
— Дальняя, — согласился Звенигор, — но главная даль впереди еще. Два дела у нас к вам, хозяин.
— Слушаю.
Хозяин подошел ближе и со своей стороны оперся о плетень.
— Во-первых, не позволите ли нам заночевать на вашем сеновале? Мы больше суток в пути.
— В доме есть место, — пожал плечами хозяин. — Я добрым гостям рад, а дурные пускай поберегутся.
— Дурные ли гости те, кто приносит дурные вести?
Хозяин смерил нас пристальным взглядом.
— У вас такой вид, будто вы бегом бежали всю ночь. От дурных вестей? Заводите коней во двор, не то они сию минуту издохнут, а о прочем поговорим после обеда. Эй, — он обернулся к дому, — Веселина, Фиорика, у нас двое гостей к обеду! Кстати, меня зовут Джек.
Когда лошади получили все свои лошадиные удовольствия, и мы со Звенигором смыли, наконец, дорожную и «прочую» пыль достаточным количеством горячей воды, причем, я заметил, саламандр тяготел к крутому кипятку, пришло время стола. Девочки-погодки, дочери Джека, сновали вокруг, словно две проворные пташки, и ах, какие это были девочки! Ясноглазые, в отца, но светлые, с кожей темнее волос, старшей — лет пятнадцать, при гостях молчаливые, но, видно, хохотуньи, с тонкими смуглыми руками и высокими шейками. Я немедленно окрестил их «танцующими сережками». Джек-младший сидел на высоком стульчике, чинно повязанный слюнявчиком, и важно ожидал свою кашу. Когда переодевшийся и умывшийся хозяин занял свое законное место во главе стола, из печи как по волшебству возникли: пирог с курятиной, грибная лапша, карп в пиве, сырники с повидлом, а также яблочный сидр — не из печи, а из кувшина! — и медовые пряники… да и много чего было там еще. Все это запивалось коварным молодым вином, и здесь, под кровом Джека, мучительно не хотелось не только говорить, но даже вспоминать о страхах прошедшей ночи. Как можно напугать этих веселых девочек? Джек тут же вышвырнет нас за порог, и будет прав. Или скажет: полторы, мол, сотни лет не было ни слуху, ни духу, авось да обойдется.
После обеда, когда посуда со стола была убрана, и девочки, прихватив поперек живота братика, исчезли из столовой, уже в дверях сдержанно хихикая, Джек предложил на выбор: отправиться отдыхать или обсудить дурные новости. Я валился с ног, но Звенигор предпочел решить дело разом, и нам пришлось заново пережить в воспоминаниях прошедшую ночь.
Но то ли рассказчики вышли из нас никуда не годные, то ли была на это иная причина, но только наш рассказ не произвел на Джека столь уж гнетущего впечатления. Он не перепугался и не отмахнулся, хотя вроде бы вот уж кто на самом деле по горло занят собственным обустройством. Он насупился, сжав на столе большие кулаки, и его льдистые глаза поблескивали из-под бровей. Он сердился, но не на нас, и я, кажется, впервые подумал, что мое Могущество — еще не самый большой дар, каким может быть благословлен человек. На фоне Джека сами себе мы показались всего лишь перепуганными мальчишками. Впрочем, это я сам себе таким показался, а Звенигор, надо сказать, никогда и не выглядел особенно испуганным. Ну что ж, геройское дело нехитрое!
— Места здесь не очень людные, — сказал я, будто извиняясь, как только Звенигор, ведший весь рассказ, замолчал. — Мы подумали, что, может быть, ближайшие жители объединятся и как-нибудь эту дрянь повыведут.
Джек угрюмо усмехнулся.
— Кто у нас из знакомых крупнейший магоборец?
— Конан… — предположительно заикнулся я.
Хозяин фыркнул.
— Никогда не доверю жизнь человеку, у которого в переделках столько друзей погибло. Спасал только баб да добро.
Он обвел глазами комнату, задержавшись взглядом на двери, из которой только что выскользнули дети, на собственноручно сплетенном из лозы стульчике сына. Здесь все дышало трудом и любовью, и чувство это напомнило мне Тримальхиар. Хотя… повзрослев, я научился различать окутавшую мой собственный дом пелену неизбывной печали и одиночества. Здешнее Добро было яростнее, открытее и проще.
— Грубияну и невежде Конану этого не понять, — вполголоса сказал Джек. — Я для них все вот это делаю. Может, кто-то и способен осчастливить все человечество разом, народы, толпы, города… Я сверх своих сил не замахиваюсь. Я для них строюсь, ну, и для себя.
Мне и такой славы достаточно, чтобы люди, проходя мимо, говорили:
«Да, вот дом, который…» А, ладно. Ты вот что мне скажи, — вновь обернулся он к Звенигору, — тот лес, говоришь, вроде как кружит, так что на нужное место только к ночи и выйдешь?
— Я по дороге зарубки делал, — сказал саламандр, и я вытаращился на него. Когда он успевал? — Если выйти до света, туда можно добраться раньше, чем стемнеет.
Он сделал над собой видимое усилие.
— Я, пожалуй, пошел бы с вами.
Джек некоторое время с интересом рассматривал его.
— А я б тебя взял, — наконец проронил он. — Вот только…
Звенигор норовисто вскинул голову, Джек засмеялся и примирительно хлопнул его по руке.
— У тебя вид парня, которому нельзя рисковать. Что от тебя зависит?
Ей-богу, этот дурень саламандр, кажется, обиделся!
— Жизнь отца.
— Разговор кончен. Я тебя не беру.
Я переводил взгляд с одного на другого. Два героя за одним столом! Спешите видеть, только сейчас, только для вас и только один раз!
— А я? — робко спросил я. — Вы тут о магоборцах говорили… Я смыслю в этом… немного.
— Артур Клайгель — потомственный волшебник, — пояснил Звенигор для Джека, и когда хозяин повернул ко мне голову, его глаза смеялись.
— Ну, а тебя-то не возьму и подавно. Хватит на мою голову одиннадцати чародеев. Моя-то шкура толстая, а вот для тебя эти штучки могут оказаться действительно опасными. И что я тогда скажу твоей маме?
Я, кажется, покраснел, но нельзя сказать, чтобы не остался Джеку благодарен.
— Я бы рекомендовал их сжечь, — сказал Звенигор. — Арти говорит, размыкать Круг нельзя. А вот добраться туда, пустить стрелу с горящей паклей и, не оборачиваясь, удирать… Там все вспыхнет в момент, они в самый раз высохли. И, думаю, то зеркальце против хорошего огня тоже не устоит.
— Про огонь Звенигору лучше знать, — добавил я, — но когда Круг выгорит и разомкнется, там так рванет…
Джек поднялся из-за стола, тяжело опираясь на него ладонями.
— Ну вот и договорились. Мое это будет дело, ребятишки. Теперь живо отправляйтесь спать, вы на ногах еле держитесь, да и меня работа ждет. Вечером поужинаем, а подниму я вас до света, и распрощаемся: вам налево, мне — направо.
Нам постелили на чердаке, переделанном под мансарду, и оба мы, измученные утомительным Приключением, моментально утонули в хрусткой белизне накрахмаленных простыней.
Этот дом навевал чудные сны. Сквозь дремоту я слышал, как топчутся на крыше птицы, как пересмеиваются внизу «танцующие сережки», как издалека доносится упорный стук топора. Все эти звуки накатывали на меня с размеренностью океанских волн, какое-то время баюкали меня на себе, а потом вновь опускали в глубины сна, в котором давешний кошмар никак не давал о себе знать. Должно быть, Джек и в самом деле взял его на себя.
Потом, когда крепость сна ослабла в очередной раз, новая, неведомая, на этот раз действительно музыкальная тема подхватила мое мерцающее сознание и повлекла за собой, и были в ней редкие нежность и сладость, успокаивающие растревоженную душу и утишающие горести потерь. Я лежал и думал, откуда это может быть здесь, на этой ферме, и не звучит ли эта мелодия во мне самом, и, может быть, отчасти это и в самом деле было так, ибо мелодия вкрадывалась в сознание и поселялась там навеки, становясь частью тебя. Хмельнее любого вина была она, и притягательнее любого наркотика. Когда она кончалась, я чувствовал себя так, будто был выброшен в одиночку на пустынный песчаный берег.
Я открыл глаза. Солнце касалось горизонта своим нижним краем, его свет просачивался в маленькое окошко, окрашивая розовым белые простыни. Звенигор спал, зарывшись головой в подушку и судорожно стиснув в кулаке ее угол, похожий в таком смятом виде на поросячье ухо. Ему, должно быть, снилось нечто, не столь приятное, и я предположил, что душа у саламандра дубленая, вроде бычьей шкуры. А музыка не стихала, и была она столь же прекрасна, как в сонной грезе. И доносилась она снизу, из той комнаты, где прежде мы с семьей Джека обедали.
Я встал, оделся и потихоньку спустился вниз. Я был еще на лестнице, когда увидел Джека, сидящего вполоборота ко мне, в кресле, со стопочкой давешнего вина. Закатное солнце потоком лилось в распахнутое окно, а в дальних углах сгустились тени. Джек был один, а на столе, накрытом вышитой
