чувства вины и тем уберегла себя от мучений совести; в последующие годы эта история с Майклом не столько печалила ее, сколько злила; она была сильной натурой и потому со временем рассудила, что, будучи добропорядочной женщиной (коей Хелен, несомненно, была), она понесла чересчур тяжкое, непомерное наказание за вполне банальную провинность.
По крайней мере какое-то время она посвятит себя исцелению семьи и своему собственному. Матери у нее никогда не было, как и не было надежды увидеть в этом качестве Дженни Филдз, и Хелен согласилась на это заточение в старом доме Филдзов в бухте Догз-хед. Ухаживая за Данкеном, она меньше чувствовала свою боль и надеялась, что Гарпа выходит Дженни.
Гарпу больничная обстановка не была в новинку. Его первые детские страхи и сны посетили его в маленькой квартирке при изоляторе Стиринга, первый эротический опыт он приобрел под сенью его стен. И он скоро приспособился к положению пациента. Говорить он не мог, только писал; но нет худа без добра: это дисциплинировало его; он больше не выпаливал опрометчиво, что взбредет в голову, а долго взвешивал. Напишет, прочитает, станет исправлять и выбросит.
Однажды он написал Хелен:
«Жалко, что только три четверти».
Перечитал и выбросил.
Потом написал еще одну записку и передал с матерью:
«Я тебя не виню».
Затем еще одну:
«И себя не виню».
А матери своей написал:
«Только это сможет опять сблизить нас».
И Дженни Филдз ходила в белом по всему просоленному ветрами дому, разнося записки Гарпа и оделяя заботой всех его обитателей.
Дом Филдзов привык привечать страждущих; несчастные жертвы жизненных катастроф вновь обретали здесь душевный покой; пропахшие морем комнаты хранили воспоминание о многих печальницах. Одна из них — Роберта Малдун, проведшая под крылышком у Дженни самые трудные дни сексуальной переориентации. Она так и не научилась жить одна или с мужчиной — со многими мужчинами. И снова вернулась в дом на берегу океана. Гарпы, переехав к матери, застали ее среди других домочадцев.
С наступлением тепла рана у Данкена на месте правого глаза начала подживать, и он меньше реагировал на острые песчинки, разносимые ветром с пляжей. Роберта стала брать Данкена о собой на берег. Именно здесь Данкен обнаружил, что, видя летящий мяч, не чувствует перспективы. Роберта затеяла игру в футбол и угодила Данкену мячом в лицо. С играми в мяч пришлось распроститься. И Роберта, к удовольствию Данкена, стала рисовать на песке схемы всех футбольных встреч, в которых играла нападающим за «Орлов Филадельфии» под номером «90», когда еще была Робертом Малдуном. Ради Данкена она заново пережила свои пасы, пропущенные мячи, пенальти и самые блистательные голы. «Мы играли в Далласе, — вспоминала Роберта, — когда этот змей подколодный (его все звали «Восемь шариков») вылетел на меня с моей слепой стороны… ' Роберта испуганно взглянула на спокойно слушавшего мальчика, которому предстояло всю жизнь опасаться слепой стороны, и незаметно сменила тему разговора.
Гарпу Роберта рассказывала пикантные подробности половой переориентации, во-первых, потому что Гарпа это явно интересовало, а во-вторых, Роберта надеялась, что ему будет приятно познакомиться с таким далеким от его личных горестей предметом.
— Я всегда знала, что должна была родиться девочкой, — рассказывала она Гарпу. — Всегда мечтала о любви, но в мечтах всегда была женщиной. Мужчина, любящий другого мужчину, — для меня это было немыслимо.
Роберта не выносила гомосексуалистов. И Гарп подумал: все-таки довольно странно, что люди, решившиеся на шаг, который навсегда привяжет их к сексуальному меньшинству, по всей вероятности, куда менее терпимы к своим гомосексуальным антиподам, чем прочая, нормальная, публика.
Роберта иногда жаловалась Гарпу на гонимых лесбиянок, находивших тепло и ласку в доме Дженни Филдз, и в ней вдруг просыпалась несвойственная ей злобность.
— Эти омерзительные лесбиянки, — говорила она, — так и лезут сюда. Пытаются обратить Дженни в свою веру.
— Мама любит доставлять людям удовольствие, делая вид, что исповедует их веру, — поддразнивал Роберту Гарп. — Мне кажется, она для того и создана.
— Даже меня эти гомики пытались сбить с толку, — продолжала Роберта. — Когда я готовилась к операции, они меня отговаривали. Хочешь спать с мужчиной, спи, пожалуйста, какая разница. Станешь женщиной, все равно «голубые» будут тобой пользоваться. Трусливые душонки!
«И ведь в самом деле пользуются, — с грустью подумал Гарп, — даже в очереди стоят».
Нетерпимость Роберты не была ее особым свойством. Другие отверженные, опекаемые матерью, относились друг к другу с поразительным ожесточением. Эта междоусобица была непонятна Гарпу, и он только удивлялся, как матери удавалось разобраться во всех их оттенках, удерживать от потасовок и вселять бодрость духа.
Гарп помнил, что Роберт Малдун до операции несколько месяцев жил на лекарствах. Утром он выходил из дому одетый как мужчина; совершал пробежку по магазинам женского платья, накупая себе обновки. Мало кто знал, что за операцию он заплатил из гонораров за выступления на банкетах в подростковых и мужских спортклубах. По вечерам в доме Дженни он демонстрировал купленные наряды перед его желчными обитательницами. Когда же под влиянием эстрогена у него стали расти груди и округлился зад, Роберт перестал выступать на банкетах, выходил по утрам в женском костюме мужского покроя и скромном, не привлекающем внимания парике. Он перевоплощался в Роберту задолго до операции. С медицинской точки зрения, сейчас у Роберты были те же мочеполовые органы, что и у большинства женщин.
— Но, конечно, я не могу забеременеть, — говорила она Гарпу. — И у меня не бывает менструаций.
— Так же, как у миллионов женщин, — утешала ее Дженни.
— Когда я выписалась домой, — продолжала Роберта, — знаете, что сказала ваша мама?
Гарп отрицательно покачал головой. «Домом» для Роберты, как он хорошо знал, был особняк Филдзов.
— Она сказала, что после этой операции я в половом отношении стала чисто женским типом. Мне была так важна ее поддержка: ведь на первых порах я все время пользовалась этим ужасным расширителем, чтобы влагалище не заросло. И я чувствовала себя каким-то механическим существом.
— В своих книгах вы так добры к людям, — неожиданно сказала Роберта. — А вот в жизни вам доброты недостает.
Именно в этом Дженни все время обвиняла его. Но последнее время он чувствовал, что добреет. Челюсть у него фиксирована проволокой, у жены весь день рука на перевязи, его красавец сын лишился глаза… И Гарп стал теплее относиться к несчастненьким, наводнявшим дом на берегу бухты Догз-хед.
Местечко было курортное. Их дом под черепицей со множеством крылечек и фронтонов белел среди серо-зеленых дюн в конце Оушн-лейн — улицы, идущей параллельно берегу. В глухой сезон он был ее единственным обитаемым оазисом. Иногда на берег прибегала чья-то собака и обнюхивала плавник, вымытый морем и похожий на оленьи рога; изредка по пляжу в поисках раковин бродили пенсионеры. Они жили в нескольких милях от берега, в домах, которые были когда-то их летними дачами. Летом на пляже было всегда много собак, детей, нянь, а в бухте стояли на якоре две-три ярко раскрашенные яхты. В марте же, когда сюда перебрались Гарпы, пляж на многие мили казался вымершим. В апреле и мае Атлантический океан переливался всеми оттенками лилового, как синяк на переносице у Хелен.
Если в холодные месяцы в городке появлялась незнакомая женщина, сомнений не было — ищет дом знаменитой медсестры Дженни Филдз. Летом эти женщины тратили иногда весь день, пытаясь найти кого-нибудь, кто мог бы показать, где живет Дженни. Но местные жители знали все. «Последний дом в конце Оушн-лейн, — охотно объясняли они. — Дом большой, как гостиница, милочка. Сразу узнаете».
Иногда они шли сначала на пляж и долго смотрели на дом, собираясь с духом; Гарп часто видел их —
