сказала мне потом Фрэнни; она сказала, что они с Фрэнком могли слышать меня через прослушивающую систему еще до того, как Ронда проснулась и открыла дверь.
— Это либо Джоник, либо поезд без машиниста, — прошептала Ронда Рей, прежде чем меня впустить, но я не мог говорить. Я уже задыхался, как будто бегал по лестнице все утро.
В ее комнате было темно, но я разглядел, что на Ронде Рей голубая рубашка. Ее утреннее дыхание слегка кислило, но для меня этот запах был милым, и сама она пахла для меня мило, хотя, как мне пришло в голову потом, ее запах был запахом Фрэнни, но на несколько более поздней стадии.
— Господи, какие холодные коленки из-за этих коротких штанишек! — сказала Ронда Рей. — Иди сюда и согрейся.
Я вылез из своих кроссовок, и она сказала:
— Господи, какие холодные руки из-за этой рубашки без рукавов!
И я вылез из нее тоже. Я вылез из своих кроссовок, умудрившись спрятать скрученные деньги, засунув их в носок.
Я спрашиваю себя: не эти ли любовные утехи под включенной прослушивающей системой так окрасили с тех пор мои сексуальные чувства. Даже теперь, когда мне почти сорок, в постели я склонен шептать. Помню, я умолял Ронду тоже говорить шепотом.
— Я готова была закричать тебе: «Говори громче!» — сказала потом мне Фрэнни. — Весь этот дурацкий
Но было многое, что я мог бы сказать Ронде Рей, если бы знал, что Фрэнни нас не подслушивает. Я ни разу не подумал по-настоящему о Фрэнке, хотя я всегда мог представить себе его, всю свою жизнь, когда мы были рядом и когда в разлуке, устроившегося где-нибудь у прослушивающего устройства. Я представляю себе Фрэнка, подслушивающего чью-то любовь все с тем же недовольным выражением на лице, которое сопровождало большинство его действий; неясное, но широко разлившееся недовольство, почти граничащее с отвращением.
— Ты скор, Джоник. Ты очень скор, — сказала мне Ронда Рей.
— Пожалуйста, говори шепотом, — попросил я ее, заглушая свой голос, уткнувшись в ее странно окрашенные волосы.
Своей сексуальной нервозностью я обязан этому дебюту. Меня преследует чувство, от которого я никак не могу убежать: мне кажется, что за мной наблюдают, следят за тем, что я говорю и делаю… Или чувство, что я могу предать Фрэнни. Это из-за свидания с Рондой Рей в том первом отеле «Нью-Гэмпшир» я всегда воображаю, будто Фрэнни подсматривает за мной.
— Звучало несколько приглушенно, — скажет мне потом Фрэнни, — но я уверена, что для первого раза все прошло хорошо.
— Спасибо, что не стала меня учить по интеркому, — сказал я ей.
— Ты действительно думаешь, что я могла бы такое сделать? — спросила она меня, и я извинился.
Но я никогда не знал заранее, что именно могла бы сделать Фрэнни, а что нет.
— Как идут дела с собакой, Фрэнк? — продолжал я спрашивать, по мере того как Рождество приближалось.
— А как тебе перешептывается? — спрашивал Фрэнк. — Я заметил, что большинство последних дней дождливые.
Или — если дождь в тот год перед Рождеством выпадал и не так часто — признаюсь, что я брал на себя вольность интерпретировать снег почти как дождь; а иногда даже и пасмурное утро, которое, возможно, обещало в дальнейшем дождь или снег. Именно тогда, перед самым Рождеством, когда я уже давно отдал Фрэнку и Фрэнни занятые у них деньги, которые я в то памятное утро запихал в носок кроссовки, Ронда сказала мне:
— Ты знаешь, Джоник, официанткам принято давать на чай?
И я сразу уловил ситуацию; мне было интересно, подслушивала Фрэнни меня в то утро или нет и услышала ли она характерный шелест бумажных купюр.
Я истратил все свои рождественские деньги на Ронду Рей.
Конечно, я купил какие-то мелочи для матери и отца. Мы не очень расходовались на подарки: главное было подарить хотя бы какую-нибудь ерунду. Я придумал подарить отцу передник, чтобы он носил его за стойкой бара в отеле «Нью-Гэмпшир» — один из тех передников, которые всегда украшает глупый лозунг. Я придумал подарить матери фарфорового медведя. Фрэнк всегда дарил отцу галстук, а матери — шарф, а мать всегда передаривала шарф Фрэнни, которая носила их во всех случаях жизни, а отец передаривал галстук Фрэнку, который очень любил галстуки.
На Рождество 1956 года мы приготовили особый подарок для Айовы Боба: увеличенную фотографию в рамке, на которой было изображено, как Младший Джонс делает свой единственный победный бросок в игре школы Дейри и Эксетера. Этот подарок был, пожалуй, и не таким уж ерундовым, но все остальные — были. Фрэнни купила для матери сексуальное платье, которая та никогда бы не одела. Фрэнни надеялась, что мать отдаст это платье ей, но мать ни за что бы не позволила ей такое носить.
— Она может надевать его для отца, когда они навещают старый добрый номер «три-Е», — сказала мне Фрэнни, находясь в ворчливом настроении.
Отец купил Фрэнку, который так обожал всевозможные переодевания, форму водителя автобуса; Фрэнк надевал ее, когда изображал портье в отеле «Нью-Гэмпшир». В те редкие случаи, когда у нас на ночь оставалось больше одного постояльца, Фрэнк любил воображать, будто у нас в отеле «Нью-Гэмпшир» есть постоянный портье. Форма водителя автобуса была старого доброго цвета, смертельно-серого; брюки и рукава у пиджака были для Фрэнка коротковаты, кепка слишком велика, так что, когда Фрэнк принимал гостей, то имел зловещий, поношенно-похоронно-гостиничный вид.
— Добро пожаловать в отель «Нью-Гэмпшир», — тренировался говорить он, но каждый раз это звучало так, будто на самом деле он имеет в виду совсем другое.
Никто не знал, что подарить Лилли, но, уж конечно, не гнома, не эльфа или вообще что-нибудь маленькое.
— Подарите ей что-нибудь съестное, — предложил Айова Боб за несколько дней перед Рождеством.
В нашей семье никогда не устраивали этой ерунды с организованными рождественскими закупками. У нас всегда все откладывалось на последнюю минуту, хотя Айова Боб заранее позаботился о елке, которую в одно прекрасное утро он срубил в Элиот-парке; она была слишком большой, чтобы поставить ее в зале ресторана отеля «Нью-Гэмпшир», если не распилить пополам.
— Вы срубили самое красивое дерево в парке, — сказала мать.
— Ну, ведь мы же владельцы парка, правда? — сказал тренер Боб. — А для чего еще существуют деревья?
В конце концов, он был из Айовы, где местами на несколько миль не увидишь ни одного дерева.
Главный поток подарков обрушивался на Эгга, потому что в этом году у него был самый подходящий возраст для Рождества. Эгг обожал вещи. Все дарили ему животных, мячики, резиновые игрушки для ванны и игрушки для прогулок, большинство этого хлама будет потеряно, или он из него вырастет, или сломает, или оно будет укрыто под снегом до самого конца зимы.
Мы с Фрэнни обнаружили в антикварном магазине в Дейри банку с зубами шимпанзе и купили их для Фрэнка.
— Он может использовать их в каком-нибудь своем эксперименте с чучелами, — сказала Фрэнни.
А я просто был рад, что мы не дадим ему зубы до Рождества, я опасался, что Фрэнк может попробовать воспользоваться ими при изготовлении своей версии Грустеца.
— Грустец! — завопил Айова Боб однажды ночью перед самым Рождеством, и мы все подскочили в кроватях, и у нас зашевелились волосы. — Грустец! — звал старик, и мы слышали, как он бушует в пустом коридоре третьего этажа. — Грустец! — звал он.
— Старому дураку приснился дурной сон, — сказал отец, топая в банном халате наверх, но я тут же побежал в комнату Фрэнка и уставился на него.
