Отель «Нью-Гэмпшир»

чтобы она вбила себе в голову, будто влюблена или что-нибудь такое. В смысле, это ведь еще хуже, я-то уж знаю. Никому не дам притронуться к ней за деньги, ни за что и никогда, и не дам тебе урвать сладенького на халяву.

— Для меня она всего лишь ровесница моей сестры Лилли, — сказал я ей.

— Кого трогает, сколько ей лет? — сказала Визгунья Анни. — Я за тобой слежу.

— Во всяком случае, ты достаточно взрослый, чтобы кинуть палку, — сказала мне Иоланта. — Я видела. У меня на палки глаз наметан.

— Если у тебя уже встает, значит, и до дела недалеко, — сказала Визгунья Анни. — Но я тебя предупредила: когда приспичит, не вздумай соваться к Черной Инге, иначе останешься без своего украшения, — сказала мне Визгунья Анни.

— Правильно, — сказала Иоланта. — К нам суйся сколько угодно, а к ребенку — ни-ни. Если хоть тронешь ее, пеняй на себя. Можешь сколько угодно поднимать штангу, но когда-то ты все равно спишь.

— А когда проснешься, — сказала Визгунья Анни, — палки у тебя уже не будет.

— Уловил? — спросила Иоланта.

— Конечно, — ответил я.

Иоланта наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Это был поцелуй такой же угрожающий в своей безжизненности, как новогодний поцелуй с привкусом рвоты, которым наградила меня Дорис Уэльс. Но когда Иоланта закончила свой поцелуй, она внезапно отпрянула назад, ухватив зубами мою нижнюю губу, и держала, пока я не вскрикнул. Наконец — выпустила. Я почувствовал, как мои руки сами собой поднялись — словно после получаса упражнений с гантелями. Но Иоланта уже пятилась, очень внимательно глядя на меня и держа руки в сумочке. Я смотрел на ее руки и сумочку до тех пор, пока она не скрылась за дверью.

— Извини, что она тебя укусила, — сказала оставшаяся в моей комнате Визгунья Анни. — Я ее не просила, честно. Это она сама выдумала, из вредности. Знаешь, что у нее в сумочке?

Но я не хотел и знать.

Визгунья Анни знала. Она жила с Иолантой, это мне сказала Черная Инга. На самом деле Черная Инга рассказала мне не только, что ее мать с Иолантой — подружки-лесбиянки, но и что Бабетта живет с женщиной (с проституткой, работающей на Мариахильферштрассе). Только Старина Биллиг предпочитала мужчин; но, сказала мне Черная Инга, Старина Биллиг настолько стара, что обычно никого не предпочитала.

Таким образом, я поддерживал с Черной Ингой исключительно несексуальные отношения; честно говоря, если бы ее мать не затеяла этот разговор, мне бы и в голову не пришло думать об Инге в сексуальном плане. В своем воображении я твердо держался Фрэнни, Иоланты… И, конечно же, я робко, несмело ухаживал за Фельгебурт, чтицей. Все девочки в американской школе знали, что я живу в «том отеле на Крюгерштрассе», и посматривали на меня свысока. Говорят, в Америке большинство американцев напрочь лишено классового чутья; не знаю, может быть, — но в чем я уверен, так это в том, что у американцев, живущих за границей, классовое чутье донельзя обострено.

У Фрэнни был ее медведь, и, полагаю, она так же, как и я, призывала на помощь свое воображение. У нее были Младший Джонс и счет за счетом его футбольных матчей; думаю, ей приходилось изрядно напрягаться, чтобы представить себе Младшего вне поля. И у нее была ее переписка с Чиппером Доувом, у нее был в сознании его образ — собственный, несколько односторонний.

У Сюзи была теория насчет писем Фрэнни к Чипперу Доуву.

— Она боится его, — сказала Сюзи. — На самом деле она панически боится увидеть его снова. Страх заставляет ее постоянно ему писать. Если она может нормально к нему обращаться, если способна притвориться, что у нее с ним нормальные отношения, ну… значит, он не насильник, значит, он никогда не делал того, что на самом деле с ней сделал, а ей не надо с этим справляться. Потому что, — сказала Сюзи, — она боится, что Чиппер Доув или кто-нибудь вроде него изнасилует ее снова.

Я думал об этом. Возможно, медведица Сюзи не была таким уж умным медведем, как это себе представлял Фрейд, но в своем роде она все же была умницей.

То, что Лилли однажды скажет, говоря о Сюзи, навсегда останется со мной.

— Ты можешь смеяться над Сюзи, потому что она просто боится быть человеком и иметь дело, как она бы сказала, с другими людьми. Но, подумай, сколько вокруг людей, которые чувствуют себя точно так же, но у них не хватает воображения хоть что-то с этим сделать? Может быть, и глупо всю свою жизнь изображать медведя, — скажет Лилли, — но надо признать, что для этого требуется воображение.

Мы, конечно, все прекрасно знали, что такое жить воображением. Отец по-другому и не умел; воображение тоже было для него отелем. Фрейд за пределами своего воображения ничего не видел. Фрэнни, умиротворенная в настоящем, всегда смотрела вперед, а я обычно смотрел на Фрэнни (искал сигналы, некие основные показатели, знаки направления). Возможно, что из всех нас успешнее всего дела с воображением обстояли у Фрэнка, он создал свой собственный мир и жил в нем. А у Лилли в Вене была задача, которая какое-то время помогала ей существовать. Лилли решила вырасти. Должно быть, речь все- таки шла о ее воображении, так как физических изменений мы заметили мало. Что Лилли делала в Вене? Она писала. Так на нее повлияли чтения Фельгебурт. Лилли хотела одного — стать писательницей; нас это настолько смущало, что мы ни разу ее в этом не обвиняли, хотя все прекрасно знали, чем она занимается. Она и сама была настолько смущена, что никогда в этом не признавалась. Но тем не менее все мы знали, что Лилли что-то пишет. Почти семь лет она писала и писала. Мы узнавали стук ее пишущей машинки; он отличался от стука машинок радикалов. Лилли писала очень медленно.

— Что ты там делаешь, Лилли? — спрашивал кто-нибудь, стучась в вечно закрытую дверь.

— Пытаюсь подрасти, — обычно отвечала Лилли. Это был и наш эвфемизм для обозначения ее занятий. Если Фрэнни могла утверждать, что она была избита, тогда как на самом деле — изнасилована, если мы ей в этом не противоречили, то, думаю, и Лилли можно было позволить говорить, что она «пытается подрасти», когда она (как мы все знали) пыталась писать.

Словом, когда я сказал Лилли, что в семье из Нью-Гэмпшира есть девочка ее возраста, Лилли ответила:

— Ну и что? Мне еще надо немного подрасти. Может, после ужина зайду к ним познакомиться.

Робкие постояльцы в плохих отелях часто бывают слишком робки, чтобы вовремя съехать. Они настолько робкие, что даже не осмеливаются жаловаться. А робость их неизменно сопровождается гипертрофированной учтивостью: даже съезжая в конце концов, потому что какой-нибудь шраубеншлюссель напугал их на лестнице, какая-нибудь иоланта съездила кому-то по физиономии в фойе, какая-нибудь визгунья анни своим визгом чуть не довела их до инфаркта, или в биде обнаружилась медвежья шерсть — они все равно продолжают извиняться.

Однако это не относится к женщине из Нью-Гэмпшира. Она оказалась посмелее среднего робкого постояльца. Она терпела, когда в начале вечера проститутки принялись цеплять клиентов (их семья в это время, должно быть, ужинала). Семья продержалась без жалоб до самой полуночи, не было даже беспокойного звонка дежурному. Фрэнк под надзором портновского манекена делал домашнее задание. Лилли пыталась вырасти. Фрэнни сидела за стойкой в фойе, там же маячила медведица Сюзи: ее присутствие помогало клиентам проституток держать себя в руках. Мне было неспокойно (мне было беспокойно уже который год, но в этот вечер я испытывал особое беспокойство). Я играл в «дартз» с Черной Ингой и Стариной Биллиг в кафе «Моватт». Для Старины Биллиг это была очередная спокойная ночь. Сразу после полуночи Визгунья Анни подцепила клиента, который переходил Кернтнерштрассе и поворачивал на Крюгерштрассе. Я ожидал своей очереди метать дротики, когда Визгунья Анни и ее скрытный клиент заглянули в «Моватт»; Визгунья Анни заметила Черную Ингу, играющую со мной и Стариной Биллиг.

— Уже за полночь, — сказала она дочери. — Тебе надо отдохнуть. Завтра в школу.

И вот мы все вместе пошли в отель «Нью-Гэмпшир». Визгунья Анни и ее клиент шли чуть-чуть впереди нас. Мы с Ингой шли по обе стороны от Старины Биллиг, которая рассказывала о долине Луары во Франции.

— Вот куда бы я хотела уехать, когда уйду на покой, — сказала она. — А может быть, поехать туда в