— Dar ok ikke tu frygte! (Опасаться нечего!) — настаивает Аксельт.
Заливаясь краской, Туннель признается, чего она на самом деле опасается.
— Среди Гретцев ты возьмешь себе женщину, — говорит она, не глядя ему в глаза.
Это правда. Аксельт всегда берет себе женщину, когда побеждает в войне. Но он по-прежнему не понимает, в чем тут дело.
— Nettopp ub utuktig kvinna! — кричит он. — Nettop tu utukt… sla nek ub moder zu slim. (Всего лишь проклятую бабу! Только затем, чтобы стелить ее под себя… она же не станет ему матерью.)
Туннель не улавливает оттенков. Она боится, что юный Аксельрульф не сможет различить роли гретцкой женщины-подстилки и его собственной матери, что Туннель упадет в глазах сына из-за этой связи. С подстилкой.
— Utuk kvinnas! (Черт бы взял этих женщин!) — жалуется Аксельт своему старому отцу Таку.
— Utuk kvinnas urt moders! (Черт бы взял женщин и матерей!) — вторит ему Старый Так.
Но суть не в этом. Суть в том, что Аксельт оставляет Аксельрульфа дома с его матерью; он поступает так, как того хочет Туннель.
Таким образом — хотя и нельзя сказать, что он проникся сочувствием к «Теории неравенства материнства & гретцких женщин-подстилок» при чтении поэмы, — Богус был в некотором смысле заранее подготовлен к реакции Бигги на появление этой гретцкой шлюхи Тюльпен, то есть к ее заботе о чистоте Кольма.
Поскольку Трамперу было сложно уезжать из Нью-Йорка и поскольку визиты к Бигги и Кольму вызывали у всех чувство неловкости, особенно у Богуса, Бигги в виде исключения позволила Кольму поездку в Нью-Йорк, при условии: «Эта девица, с которой ты живешь… Бюль Пен, кажется, так ее зовут? В той квартире, где ты намерен держать Кольма… одним словом, Богус, я хочу сказать, что ты не должен показывать перед мальчиком свою близость с ней. В конце концов, он еще помнит, когда ты спал со мной…»
— Господи, Биг, — возразил ей по телефону Трампер, — он помнит, как я спал с тобой, конечно, а как насчет Коута, Биг? Как насчет него, а?
— Ты же понимаешь, что мне не следует посылать Кольма в Нью-Йорк, — заявила Бигги. — Пожалуйста, постарайся понять, что я имею в виду. Он живет со мной, ты же понимаешь…
Трампер понимал.
Приготовления были крайне изматывающими. Действовало на нервы постоянное сравнивание часов, бесконечное повторение номера рейса. Были проблемы с получением согласия от авиакомпании взять на борт самолета пятилетнего мальчика без сопровождения взрослых (Бигги пришлось солгать, что ему шесть); его взяли при условии, что по прибытии его обязательно встретят, что самолет не будет переполнен, что ребенок спокойный и на высоте в двадцать тысяч футов с ним не случится истерика. А что, если его тошнит?
Трампер, дергаясь, стоял рядом с Тюльпен у засаленной стойки наблюдения в Ла-Гуардиа. Была ранняя весна — прекрасная погода, может, день был хорош даже там, где находился Кольм: на высоте двадцать тысяч футов над Манхэттеном? И все же воздух над Ла-Гуардиа напоминал гигантский концентрированный бздех.
— Бедный ребенок, наверное, он страшно напуган, — пробормотал Трампер. — Один-одинешенек в самолете, кружит и кружит над Нью-Йорком. Он никогда раньше не бывал в городе. Господи, он ведь даже не летал на самолете до этого.
Но тут Трампер ошибался. Когда Бигги и Кольм покинули Айову, они летели самолетом, и Кольму весь полет от начала до конца ужасно понравился.
Однако самолеты не сходились во взглядах с Трампером.
— Ты только посмотри, как они кружат, — заметил он Тюльпен. — Должно быть, не меньше пятидесяти проклятых железяк застряли в воздухе и ждут свободного места для посадки.
Несмотря на то что вообразить подобное было несложно, но в этот день ничего такого не было; Трампер наблюдал за эскадрильей военных реактивных самолетов.
Самолет Кольма приземлился на десять минут раньше. К счастью, Тюльпен заметила, как он сел, пока Трампер продолжал восхищаться реактивными красавцами. Она также расслышала номер рейса и выхода для встречающих.
Трампер уже оплакивал Кольма, как если бы его самолет потерпел крушение.
— Я не должен был позволять ему лететь, — причитал он. — Мне нужно было занять машину и забрать мальчика прямо от дверей дома!
Увлекая за собой убивающегося Трампера, Тюльпен привела его к выходу как раз вовремя.
— Никогда себе этого не прощу, — бубнил Трампер. — Это был чистой воды эгоизм. Мне не хотелось вести машину так далеко. Кроме того, я не хотел встречаться с Бигги.
Тюльпен скользила взглядом по толпе пассажиров. Ребенок был один, он держал за руку стюардессу. Голова мальчика доходила ей до груди, он выглядел совершенно спокойным среди этой разношерстной толпы; казалось, будто стюардесса держала его за руку лишь потому, что ей этого хотелось или она в этом нуждалась — он просто не возражал. Он был красивым мальчиком, с чудесной кожей, как у матери, но только более темной, с прямыми чертами, как у отца. На нем были спортивные ботинки, отличная туристическая пара на толстой подошве и нарядный тирольский жакет из шерсти поверх новой белой рубашки. Стюардесса держала в руках его рюкзак.
— Трампер, — произнесла Тюльпен, указывая на мальчика. Но Трампер смотрел совсем в другую сторону. Тут ребенок заметил Богуса: он выпустил руку стюардессы, попросил рюкзак и указал ей на своего отца, который теперь проделывал пируэты, глядя куда угодно, только не в нужном направлении. Тюльпен пришлось насильно повернуть его туда, где Кольм.
— Кольм! — закричал Богус.
После того как он схватил ребенка в охапку и подбросил вверх, до него дошло, что Кольм за последнее время сильно подрос и, вероятно, ему не нравится, когда его подбрасывают, по крайней мере на публике. Всему этому он предпочел бы рукопожатие. Трампер опустил его и пожал сыну руку.
— Bay! — воскликнул Трампер, скаля зубы как полоумный.
— Меня посадили рядом с пилотом, — сообщил Кольм.
— Bay! — снова воскликнул Богус, вроде как недоверчиво. Он разглядывал австрийский костюмчик Кольма, думая о том, что Бигги хотелось, чтобы их сын всех умилял, — для этого она разодела бедного мальчика, как экспонат австрийского туристического агентства. Богус позабыл, что он прихватил с собой целый рюкзак экипировки для Кольма, включая и сам рюкзак.
— Мистер Трампер? — вежливо обратилась к нему стюардесса, исполненная достоинства. — Так это твой папа? — спросила она Кольма. Богус затаил дыхание, в ожидании признания этого Кольмом.
— Угу, — буркнул Кольм.
— Угу, УГУ> — повторял Трампер на всем пути от терминала.
Тюльпен несла рюкзак Кольма и наблюдала за ними обоими, пораженная странной походкой Кольма, унаследованной им от Богуса.
Богус спросил у Кольма, что он видел в кабине пилота.
— Там было много приборов, — сообщил ему Кольм.
В такси Богус не умолкая болтал о большом количестве машин. Кольм когда-нибудь видел столько? Он когда-нибудь нюхал такой плохой воздух? Тюльпен прикусила губу, держа на коленях рюкзак Кольма. Она чуть не плакала — Богус даже не представил ее сыну.
Об этом он вспомнил в квартире Тюльпен. Кольм пришел в восторг от рыбок и черепах. Как их зовут? Кто их нашел? Тогда Богус и вспомнил о Тюльпен и о том, как она волновалась из-за приезда ребенка. Она хотела знать: что едят пятилетние мальчики? Что им нравится делать? Насколько они большие? Где спят? Неожиданно до Богуса дошло, как этот визит важен для нее, и это его отрезвило. Почти так же страстно, как он хотел нравиться Кольму, ему хотелось, чтобы сыну понравилась Тюльпен.
— Прости меня, прости, — прошептал он ей на кухне. Она готовила еду для черепах, чтобы Кольм мог покормить их.
— О, все в порядке, все в порядке, — улыбнулась Тюльпен. — Он чудесный ребенок, Трампер. Разве он не чудо?
