была огромная семья, всегда готовая прийти родичу на выручку. Почти все они, не таясь, плакали, увидев руку Отто. Но если отец Отто и его братья сдерживались, стиснув зубы, то его мать, женщина невероятно крупная, рыдала в открытую; а его единственная незамужняя сестра успела лишь прижать руку к груди и тут же грохнулась в обморок. Уоллингфорд в этот момент как раз отвернулся и не успел ее подхватить, а потом долго винил себя, поскольку несчастная женщина ударилась о кофейный столик и сломала себе зуб. Да и без сломанного зуба улыбка у нее была не самая привлекательная.
Уоллингфорд чувствовал, что его почему-то тянет к ним — так притягивают человека сдержанного чужая открытость и добросердечность. Все они бурно выражали свою радость при виде друг друга, точно владельцы сезонных билетов, которые садятся в один и тот же вагон, выезжая за город. И все они, женясь (или выходя замуж), выбирали пару среди себе подобных. Так что в этом огромном клане почти невозможно было отличить кровных родственников от родни по браку, исключая Дорис, но она вообще стояла особняком.
Патрик смог в достаточной степени убедиться, насколько добры были к Дорис все Клаузены и насколько все они были готовы ее защищать. Ведь они приняли ее в свою семью и полюбили как родную. На экране телевизора такие семьи обычно вызывают тошноту, но у Патрика Клаузены подобных ощущений вовсе не вызывали.
Уоллингфорд смотался также в Аплтон — познакомиться с родителями Дорис, которым не терпелось увидеть нового обладателя руки Отто. Именно от отца миссис Клаузен Уоллингфорд больше всего узнал о Дорис; он и не представлял себе, что сразу после окончания школы она стала работать. И все эти годы — то есть дольше, чем Патрик Уоллингфорд занимался журналистикой, — продавала билеты на игры «Грин-Бей Пэкерз». Клуб на такую преданность ответил взаимностью: оплатил учебу Дорис в колледже.
— Вы знаете, Дорис всегда может достать вам билеты, — сказал Патрику ее отец. — У нас тут с билетами туговато.
Команде Грин-Бея предстоял очень трудный сезон после того, как они проиграли Денверу матч на суперкубок Как трогательно заметила Дорис, разговаривая с Отто в последний день его жизни: «А где гарантия, что „Пэкерз“ еще раз попадут в розыгрыш суперкубка?»
Но, увы, «Пэкерз» не суждено было дойти до решающих туров — в первом же круге они продули («ужасным несчастьем» назвала это поражение миссис Клаузен) команде Сан-Франциско.
— А Отто думал, мы этих «фортинайнеров» [6] вдрызг разнесем, — заметила Дорис, которая теперь более философски относилась к поражениям команды Грин- Бея.
Ребенок — это был мальчик — родился большой, девять фунтов и восемь унций; Дорис здорово его переносила. Врачи хотели уже стимулировать роды, но молодая мать и слышать об этом не пожелала: она была из тех, кто предоставляет природе все решать самой. Уоллингфорд к родам не успел. Ребенку был уже почти месяц, когда Патрик сумел наконец вырваться из Бостона, хотя вряд ли стоило пускаться в путь прямо в День благодарения — самолет, естественно, опоздал. Тем не менее Патрик успел посмотреть четвертый период матча «Викинги» (Миннесота) против техасских «Ковбоев», в котором выиграла команда Миннесоты. («Хороший знак! — уверенно заявила Дорис. — Отто всегда ненавидел этих ковбоев».) На этот раз — возможно, потому, что мать была с нею (она приехала помочь с Отто-младшим), — Дорис спокойно пригласила Уоллингфорда к себе, чтобы он мог повидать ребенка.
Патрик тщетно старался забыть то, что увидел в этом доме — фотографии Отто-старшего, к примеру. Для него не стало откровением, когда он воочию убедился, разглядывая эти фотографии, что Отто-старший и Дорис обожали друг друга: Дорис и сама ему об этом рассказывала. Но рассматривать серию свадебных снимков четы Клаузен было нестерпимо: на их лицах читалась не только откровенная радость молодоженов, но и предвкушение счастья, неколебимая уверенность в совместном будущем и в том, что у них появятся дети.
Однако пейзаж, различимый на заднем плане, Уоллингфорда весьма заинтересовал. Что это? Уж конечно, не Аплтон и не Грин-Бей. Да это же домик на берегу озера! Вот он, ветхий причал, темная озерная вода, навевающая мысли об одиночестве, темные кроны вечных сосен…
Видел Патрик и фотографии жилища, устроенного над лодочным сараем и еще не совсем готового, и причала, над которым сохли мокрые купальники Отто и Дорис, и лодок, о борта которых бились тяжелые волны. Патрику казалось, он слышит их плеск — особенно перед грозой…
Благодаря этим фотографиям он наконец выяснил, где источник тех повторяющихся снов, которые к его собственной жизни, казалось бы, отношения не имели. И всегда за ними маячил другой, самый чувственный сон, навеянный темно-синей капсулой с неведомым индийским снадобьем, способным погрузить человека в провидческий транс — и ныне запрещенным.
Рассматривая эти фотографии, Уоллингфорд начал наконец понимать, что Мэрилин оттолкнула от него вовсе не трусость, «недостойная мужчины», не увечье, нет, по сути дела, он сам оттолкнул ее — своим отказом завести ребенка! Только теперь Патрик догадался, что иск о признании его отцовства, пусть даже оказавшийся необоснованным, причинил Мэрилин адскую боль. Она так хотела иметь детей! А он, точно слепой, ничего не видел и не понимал.
И теперь, держа на руках Отто-младшего, Уоллингфорд спрашивал себя: почему ему самому никогда не хотелось иметь малыша? Ведь это так приятно — взять на руки собственного сына!
Он даже прослезился. Дорис и ее мать решили было поплакать с ним вместе, но поспешно вытерли слезы: рядом находилась целая группа телевизионщиков с круглосуточного новостного канала. И хотя отнюдь не Уоллингфорду было поручено освещать данное событие, он в точности знал, как будет построен сюжет о появлении на свет младенца Дорис Клаузен.
— Дай руку крупным планом! А лучше и ребенка вместе с рукой! — орал телевизионщик. — А теперь — мамочку! Мамочку вместе с рукой и ребенком! Да, да, всех вместе! — И прибавил, точно плюнул: — Если голова Пата в кадр не лезет, то и черт с ней! Главное —
В самолете, возвращаясь в Бостон, Уоллингфорд припомнил, какой счастливой показалась ему Дорис, и — хотя молился он крайне редко — помолился о здравии Отто-младшего. Разве мог он представить когда-то, что трансплантация левой руки сделает его таким сентиментальным? Впрочем, и он отлично понимал это, дело тут было не только в руке.
Доктор Заяц заранее предупредил его, что любое замедление восстановительного процесса может послужить признаком отторжения трансплантированной конечности, и в первую очередь отторжение может начаться с кожного покрова. Патрик удивился: при чем тут кожный покров? Иммунная система способна отторгнуть чужую конечность, внутренние функции могут после пересадки вообще не восстановиться, но уж кожа-то… Однако Заяц заявил:
— Кожа — это самая гнусь!
Слово «гнусь» он, несомненно, заимствовал из лексикона Ирмы. Она приучила Заяца, которого теперь звала «Ники», брать напрокат видеофильмы и смотреть их поздно вечером, лежа в постели. Эта приятная привычка вскоре привела к некоторым последствиям: Ирма оказалась беременной. Кстати сказать, герои одного из фильмов так и называли друг друга — «гнусь».
Вскоре Патрику стало ясно, что кожа и в самом деле может вести себя как последняя «гнусь». В первый понедельник января, на следующий день после того, как «Пэкерз» продули матч в Сан-Франциско, Уоллингфорд прилетел в Грин-Бей. Город пребывал в глубоком унынии; вестибюль гостиницы, в которой он остановился, больше напоминал похоронное бюро. Патрик поднялся в номер, принял душ, побрился и позвонил Дорис. Трубку сняла ее мать. Дорис и ребенок спали, и она пообещала Патрику, что Дорис позвонит в гостиницу, когда проснется. Хорошо хоть, он догадался попросить ее передать соболезнования отцу Дорис.
— По поводу «фортинайнеров», — пояснил он.
Повесив трубку, Уоллингфорд решил тоже немного вздремнуть. Он еще спал — и ему снился домик на озере, — когда Дорис вдруг вошла в его номер. Она приехала без звонка, оставив ребенка на попечении матери, и специально взяла машину, чтобы потом отвезти Патрика домой и показать ему Отто- младшего.
Патрик не понял, что означает это «потом». Желание побыть с ним наедине? Или же она просто хочет близости с
