Клаузен вдруг резко от него отвернулась. И не успел он подумать, что ему очень хочется коснуться ее груди, как почувствовал, что она обо всем догадалась и ей это неприятно.
Дорис даже пальто снимать не стала. Словно заехала в гостиницу просто так — захотелось прокатиться.
На этот раз Отто-младший, кажется, его узнал. Это было маловероятно, но у Патрика перехватило дыхание. На обратном пути в Бостон он не мог отделаться от дурных предчувствий: Дорис не только не прикоснулась к руке покойного мужа; она едва на нее взглянула! Неужели Отто-младший до такой степени ее отвлек?
В Бостоне легче не стало. Неделю или две он промучился, пытаясь разгадать те знаки, которые, похоже, подавала ему миссис Клаузен. Она, кажется, говорила, что и маленькому Отто, когда он вырастет, будет, наверное, приятно иногда видеть руку своего отца и даже держаться за нее. Интересно, что Дорис имела в виду, говоря: «когда он вырастет»? Вырастет насколько? Неужели она хотела сказать, что впоследствии намерена реже видеться с Уоллингфордом? Ее недавняя холодность и откровенное нежелание общаться с рукой Отто довели Патрика до жуткой бессонницы — такой бессонницы у него не было с тех послеоперационных недель, когда он страдал от невыносимых болей. Нет, что-то тут было не так!..
Теперь, когда Уоллингфорду снилось озеро, ему сразу же становилось холодно — так холодно бывает, когда на тебе мокрые плавки, а солнце уже зашло. И хотя нечто подобное грезилось ему после приема темно-синих капсул, но в данном случае ощущение мокрых плавок отнюдь не служило прелюдией к сексу. Это вообще никуда не вело. Патрику просто становилось холодно — и все; холодно, как где-нибудь на севере.
Однажды, вскоре после той поездки в Грин-Бей, Патрик проснулся утром необычно рано, чувствуя сильный озноб — он даже решил, что у него грипп. В ванной он вперился в свою левую руку, осмотрел даже ее отражение в зеркале. (В те дни он усиленно разрабатывал кисть, заставляя себя чистить зубы левой рукой — специалист по физиотерапии сказал, что это прекрасное упражнение.) Рука была зеленая Зелень начиналась примерно на два дюйма выше запястья, постепенно становясь темнее к кончикам пальцев, особенно большого. Зеленая, как мох! Или как вода в затененном озере в облачный день. Или как хвоя, если смотреть на хвойное дерево издалека или в туман; такой темно-зеленый, переходящий в черный, оттенок бывает у отражения сосен в воде… Уоллингфорд измерил температуру: сорок!
Он хотел было сперва позвонить миссис Клаузен, а уже потом уведомить о своих «достижениях» доктора Заяца, но разница во времени между Бостоном и Грин-Беем составляла час; жаль было будить Дорис и малыша. И он сразу позвонил Заяцу. Тот сказал, что будет ждать его в больнице, и прибавил сокрушенно:
— Я же говорил вам, Патрик, что кожа — это самая гнусь!
— Но ведь уже целый год прошел! — заорал Уол-лингфорд. — Я даже шнурки могу завязывать! И почти научился поднимать с полу крупные монеты! А скоро и мелочь смогу собрать!
— Темна вода… — сумрачно промолвил доктор Заяц. Они с Ирмой накануне смотрели фильм с загадочным названием «Темные воды». — Мы пока что знаем только одно — шансов по-прежнему пятьдесят на пятьдесят.
— Шансов на что? — пожелал уточнить Патрик.
— На возможность отторжения, дружочек. Но, заметьте, столько же и на приживление! — пояснил доктор. «Дружочком» Ирма звала теперь Медею.
Руку пришлось отнять еще до того, как миссис Клаузен смогла приехать в Бостон — она приехала вместе с ребенком и матерью. Никакого прощания с рукой — вынужден был объявить им доктор Заяц — кисть выглядела просто ужасно.
Уоллингфорд отдыхал, устроившись поудобнее, когда Дорис зашла к нему в палату. Ему было немного больно, но вполне терпимо по сравнению с теми муками, какие он испытывал после трансплантации. Да и по утраченной руке он не особенно горевал. Больше всего на свете он боялся потерять миссис Клаузен.
— Но ты же сможешь, как и раньше, приезжать к нам, видеться со мной и маленьким Отто, — убеждала его Дорис, — и мы тоже будем рады тебя видеть… время от времени. Ты же старался! Ты хотел дать руке Отто новую жизнь! — Она заплакала. — Ты сделал все, что в твоих силах! Я горжусь тобой, Патрик.
На этот раз она даже не посмотрела на чудовищных размеров повязку, которая выглядела так, словно под ней все еще скрывалась рука. Уоллингфорду было приятно, когда Дорис взяла его правую руку и на мгновение прижала ее к груди, хоть он и знал — это прощание.
— И я горжусь тобой… и тем, что ты совершила, — пробормотал Уоллингфорд, и слезы брызнули у него из глаз.
— С твоей помощью, — зардевшись, шепнула она. И тут же выпустила его руку.
— Я люблю тебя, Дорис, — сказал Патрик.
— Нет, ты не можешь.. — отвечала она, хотя и не слишком решительно. — Не можешь ты меня любить, Патрик!
Доктор Заяц оказался не в состоянии объяснить, почему отторжение началось так внезапно; точнее, он попытался запудрить им мозги той обычной белибердой, какой всегда отделываются патологоанатомы, объясняясь с родственниками умершего.
Уоллингфорду оставалось только гадать, что случилось на самом деле. Может быть, рука почувствовала, что любовь миссис Клаузен теперь полностью отдана ребенку? Если Отто и дано было ведать, что его рука как-то поможет его жене завести ребенка, которого они столько времени тщетно пытались зачать, то могла ли ведать об этом сама рука? Вряд ли.
В общем, Уоллингфорд довольно быстро смирился с тем, что попал в число «других пятидесяти процентов». В конце концов, он прекрасно знал, что такое «отторжение» — его самого отторгли, и сделала это его бывшая жена. И физически, и морально он страдал несравненно сильнее, когда потерял собственную руку. Несомненно, миссис Клаузен с самого начала давала понять и почувствовать, что даже после трансплантации рука Отто ему, Патрику, не принадлежит. (Можно только догадываться, что сказал бы на сей счет специалист по медицинской этике.)
Но теперь, сколько Уоллингфорд ни мечтал увидеть во сне домик у озера, у него ничего не получалось Не снились ему ни запах хвои, который сперва так удивил его, но к которому он со временем привык, ни плеск воды, ни крики гагар.
Чистая правда, что человек чувствует боль в отрезанной конечности даже спустя много лет после ампутации, но Патрик Уоллингфорд испытывал эту боль и до того, как ему отняли руку. Пальцы Отто, так нежно касавшиеся миссис Клаузен, настоящей чувствительности так и не обрели, однако, касаясь этой рукой Дорис, Патрик отлично все чувствовал. И когда во сне он подносил к лицу забинтованный обрубок, то все еще различал на несуществующих пальцах запах Дорис.
— Ну что, больше не больно? — спросила она тогда.
А теперь боль не оставляла его ни на минуту; глухая и неотступная, она стала привычной, как отсутствие левой руки.
Двадцать четвертого января 1999 года, когда Патрик Уоллингфорд все еще находился в бостонской больнице, в Луисвилле, штат Кентукки, была проведена первая в Соединенных Штатах
Эксперт по медицинской этике назвал трансплантацию, произведенную в Луисвилле, «оправданным экспериментом»; следует отметить, что отнюдь не все специалисты по этике с этим мнением согласились. (Ведь «рука не является жизненно важным органом», писала «Тайме».)
Хирург, возглавлявший бригаду трансплантологов в Луисвилле, высказал уже известную нам мысль по поводу пришитой руки, а именно: существует лишь «пятидесятипроцентная вероятность того, что рука проживет около года, а что будет потом, никто не знает». Он тоже был специалистом по хирургии верхних конечностей, как и доктор Заяц, и, конечно же, говорил о руке «проживет», точно она была живым существом.
