просыпался со смутным ощущением, что разговаривал с этим клубком пламени. О чем — конечно, представления не имел, ни слова вспомнить не мог. Если были они, слова.
За неделю он написал гору отчетов, сделал несколько устных докладов, в том числе один — в Академии Наук. Там его причислили к первопроходцам и едва не разорвали на куски, зазывая на различные научные заседания. Все приглашения он твердо отклонил. Тяжкое впечатление оставил разговор с Карамышевым. Генерал-лейтенант сообщил, что, по всей видимости, ребенок не выживет. Конечно, его мутагенная биохимия делает все прогнозы очень шаткими, но…
— …есть все основания полагать, что он обречен. То, что управляло им… для
— Я могу увидеть его? — спросил Мурманцев.
Карамышев бросил на него долгий взгляд и вдруг произнес резко:
— Не сходите с ума, капитан Мурманцев.
— Это не работа, ваше превосходительство. Это… — Он замолчал, не найдя точных слов.
— Я понимаю вас, — смягчаясь, сказал Карамышев. — Но настоятельно рекомендую… нет, приказываю — взять себя в руки. Вашей жалости не хватит на всех.
— На всех? — эхом повторил Мурманцев, настораживаясь.
— Да. — Подвижное лицо Карамышева сделалось жестким, взгляд — едким. — Три дня назад стало известно еще об одном… таком же. В Сибири. Ребенок трех лет. Некрещеный. Мутагенез идентичный. А вчера пришло сообщение с Кавказа. Мальчик пяти лет. У этого в черепе вообще осталась самая малость. Мозг почти полностью отсутствует.
Карамышев помолчал, поставив локти на стол и прикрыв лицо руками. Затем снова заговорил:
— И это наверняка только начало. Поэтому…
— Поэтому мы не имеем права на жалость? — прямо спросил Мурманцев. — Вы знаете, куда это приведет нас.
Генерал- лейтенант долго смотрел на него — сквозь него. Наконец ответил:
— Вы правы. Я дам вам разрешение на посещение.
В тот же день приехала Стаси. Он рассказал ей все. А вечером застал в спальне в слезах.
Наутро они вместе поехали в Центральный детский госпиталь. Мурманцев предъявил допуск, подписанный Карамышевым. Их проводили в палату. Посещение было тягостным и недолгим. Мурманцеву казалось, что они пришли на могилу. Жена сказала, что назовет сына Стефаном.
Мурманцев посмотрел на нее удивленно.
— Почему ты хочешь назвать мою дочь Стефаном?
И вдруг краем глаза уловил какое-то движение за окном. Повернулся и оцепенел. В первую секунду в нем вспыхнула ярость — но почти сразу улеглась, уступив место тому смутному ощущению, с которым он просыпался все эти последние дни.
За окном, возле самого стекла зависла шаровая молния. Та, что выжгла веревку над дымящейся филиппинской горой, или другая, может быть, та, что вытащила Мурманцева из могилы на языческом кладбище. Он загородил собой жену и, затаив дыхание, ждал, что будет.
Бледно- оранжевый шар, маленькое солнце, соприкоснулся со стеклом. Брызнули в стороны осколки. Звонкий стеклопад продолжался секунд десять. Когда упал последний осколок, в пустом оконном проеме ничего не было.
Опомнившись, Мурманцев бросился к окну, высунулся наружу. Но не увидел ни следа странной дебоширки.
Набежали медсестры и нянечки, стали охать. Мурманцев кое-как объяснил причину переполоха, а затем потащил жену домой.
Что- то брезжило в голове. Смутное ощущение переросло в уверенность. Вырисовывалась дорога. Мурманцев резко остановился.
— Дорога, — повторил он, пробуя слово на вкус и цвет.
— Что? — волновалась Стаси. — Да объясни толком, что происходит, Савва! Я ничего не понимаю. Почему эта дурацкая молния преследует несчастного ребенка?…
— Погоди, — остановил ее муж, взяв за руку. — Я пока сам не понимаю, что происходит. Кто кого преследует и почему. Помнишь, я тебе рассказывал о своей жизни в монастыре?
— Ну конечно, помню. А причем тут дорога?
— Шаровые молнии. Они часто появлялись там. Понимаешь?
— Разумеется, нет. Ты хочешь ехать в монастырь охотиться за молниями?
Мурманцев серьезно и нежно-печально смотрел на жену.
— Я должен. Верь мне, прошу тебя.
— Я верю тебе, Савва. Только не уезжай прямо сейчас, хорошо? — Она всхлипнула. По щеке покатилась одинокая слеза. Стаси быстро вытерла ее и попыталась улыбнуться. — Беременность на меня плохо действует.
— Младший лейтенант Мурманцева, приказываю вам взять себя в руки, — напустил на себя строгость муж. — Я не хочу, чтобы мой сын родился нюней.
— Ваша дочь, господин капитан, — возразила Стаси, — будет замечательным сорванцом.
Дорога легла перед ним через неделю. Все утряслось и уладилось на удивление просто и быстро. Мурманцев пришел к Карамышеву и изложил все, что надумал, — плод нескольких бессонных ночей. Генерал-лейтенант сначала не поверил. Не хотел верить. Посоветовал усмирить фантазию и поговорить с умным священником. Мурманцев ответил, что как раз и собирается поговорить — хоть и не со священником, а с монахом, что даже лучше. А про буйную фантазию сказал, что красные трехголовые драконы за Краем Земли тоже не очень-то вписываются в рамки естествознания, скорее похожи на шизофренический кошмар. Последний аргумент Карамышева сразил. С каменным лицом он сделал пару звонков, отдал распоряжения и сухо пожелал Мурманцеву успехов. В ответ Мурманцев запросил служебный транспорт. Генерал-лейтенант подумал и, не меняя выражения лица, выписал разрешение, припечатав личной печатью.
Через два дня на военном аэродроме в Тушино наблюдалась необычная для сего места картина. По полю катили раскладные носилки с лежащим на них маленьким мальчиком. Мужчину и коматозного ребенка ждал небольшой грузовой самолет, налетавший в своей жизни уже немало. Каталку подняли на борт, мужчина запрыгнул следом и закрыл дверь. Больше никто с ними не летел.
Самолет оторвался от взлетной полосы и взял курс на восток, в Западную Сибирь.
Город Белоярск на берегу реки Надым встречал в этот день снегом и двадцатиградусным морозом. Во вьюжной ночи огни аэродрома сверху едва просматривались, пилот ругался с кем-то из персонала по рации. Мурманцев испытывал удивительное лирическое чувство возвращения — в места, на которые набрел когда-то, много лет назад, совершенно случайно. Впустил в душу холодный, неприютный, до сих пор остающийся диким край. Теперь ему казалось, что эта земля, близкая к северному сиянию и белому безграничью, всегда была в нем. Забредя тогда в своем бегстве от самого себя в белоярские леса, он лишь нашел зримое воплощение того, чем полнилась душа.
Три раза самолет заходил на посадку. Наконец, шасси заскользили по густому слою снега, вздымая белый вихрь. Сквозь усиливающуюся пургу к ним прорвался белый же «Барс». С помощью подъехавших людей Мурманцев перегрузил носилки с ребенком в машину. «Барс», роя носом снег, покатил к еле видневшемуся впереди зданию.
Никто ни о чем его не спрашивал. В Белой Гвардии вообще не задавали лишних вопросов. Если кто- то что-то делает, пусть даже это кажется со стороны диким и необъяснимым, значит, так надо и не нужно доискиваться смысла. Тем не менее Мурманцев был благодарен этим людям за их молчание, нелюбопытствующую поддержку. Потому что не знал бы, что сказать даже на самые простые вопросы.
Миновав здание аэропорта, машина выкарабкалась на дорогу до города. Через час их уже устроили в гостинице. Мурманцев попросил принести ужин в номер, принял теплую ванну. Потом долго сидел у расшторенного окна с выключенным светом. За утепленными герметичными рамами снег рвал и метал, а
