Трехэтажный коттедж на окраине дачного поселка был похож на замок с башенками и узкими вытянутыми окнами. По карнизу первого этажа вился плющ. В нем маскировались телекамеры, которые круглосуточно надзирали за обстановкой вокруг дома. Но мирный плющ этому месту никак не подходил. Больше ему соответствовал другой элемент оформления; бетонная стена с колючей проволокой поверху. Когда мы вошли в этот замок, в нем обнаружились садистские застенки. От этих подвалов изошел бы завистью сам известный французский маркиз, наплодивший поклонников по всему миру.
Из-за первой же вышибленной подвальной двери на нас безнадежно глянуло десятка полтора пар глаз. Молодые полуголые рабыни сидели почти что друг у дружки на головах, свободного места не было. По стенам — железные койки в три этажа, на каждой по нескольку человек. Они смотрели на нас притихшие, ожидая, наверное, новых издевательств и побоев.
За второй дверью — то же самое. Избитые, голодные, прокуренные. Курева им давали много, чтобы кормить меньше. По глазам видно — молодые, а по лицам — страшные старухи. Все это слишком сильно подействовало на нашего Ивана-Йована. С диким ревом он бросился вверх по лестнице и там перестрелял обезоруженных хозяев борделя и всех застуканных нами клиентов заведения. Охрана была уже мертвая, а с этими мы не знали, что делать. С помощью взбесившегося Йована вопрос отпал. Потом он трясся в углу на полу и рассказывал:
— В Митровице полиция оккупантов раскрыла притон… такой же, совсем случайно!.. там держали сербских дев, насиловали… украдали специально… — От перевозбуждения он коверкал слова и говорил с акцентом. — Туда ходили тоже натовские солдаты… Бандитам, содержантам притона, даже не дали штраф… Полиция просто сожалела!.. О чем?.. что их солдатам больше некуда было ходить?..
Папаша налил ему полный стакан водки из бандитских запасов. Йован выпил и обмяк.
Освобожденные рабыни в один голос твердили, что у них никого нет и им некуда идти. Но взять их с собой мы не могли, и пришлось им разбредаться кто куда. В доме нашлось сколько-то денег и одежды — все отдали им, поделив поровну. Одна из них, получив на руки сто долларов, впала в истерику. Хохотала, как сумасшедшая, каталась по полу и кричала, что заразила СПИДом «сотню ублюдков», по доллару за каждого.
А еще одна все равно пошла за нами. Упрямо топала позади, и когда на нее оборачивались, глядела с немым укором. В конце концов командир махнул рукой — пусть идет, если хочет, потом сама отстанет.
Но она не отставала до самой ночи. Вид у нее был как у пугала: тощая, белые грязные волосы, мужской пиджак до колен с закатанными рукавами, шарф, голые ноги бултыхались в мужских ботинках. Лицо как у маленького зверька, замученного жестокими детьми. Мне казалось, она младше меня. Так оно и было, как потом выяснилось. Звали ее Сашка На еду она набросилась, будто сто лет не ела. Ложкой работала, как метлой.
— Где ты жила раньше? — спросил командир.
— В детдоме. Потом меня продали этим… которых вы убили, — по-простому ответила она. — Сказали, что я уже взрослая и сама должна себя кормить.
— Сколько же тебе лет? — Командир мрачно переглянулся с Папашей.
— Почти пятнадцать. Мне повезло, не успела забеременеть.
— А что делали с такими? — осторожно поинтересовался Папаша.
— Увозили. Мы никогда их больше не видели. Девчонки шептались, что их резали на органы. Можно мне с вами?
— Хорошо, — опустив голову, сказал командир. — Мы отведем тебя в приют. Это хороший приют. Там тебя никто больше никуда не продаст.
— Спасибо вам, дяденьки, — грустно и совсем по-детски сказала Сашка, глядя в кастрюлю с мясным супом-пюре.
Фашист повторно плюхнул ей в тарелку доверху. Ложка замела с той же скоростью.
Где-то разливались трели соловьев. Я вставил в диктофон новую кассету и пошел их искать. Душу выворачивало наизнанку, с начала нашего похода в ней скопилось слишком много гноя от заноз- впечатлений.
При моем приближении рулады затихли, и сколько я ни ждал, соловьи упорно скрывали свое присутствие. Но мне отчаянно хотелось их записать. Я пристроил диктофон в развилке старого корявого ствола неизвестного дерева и ушел, демонстративно топая. Через полсотни метров меня настиг победный соловьиный марш.
Я решил, что подарю копию записи Лехе и Василисе на свадьбу. После того пожара они прочно приклеились друг к дружке. Василиса просто купалась в Лехиной нежной заботе.
На следующий день нам пришлось менять маршрут, чтобы доставить девчонку в монастырский приют. Тот самый, где жила Пашина усыновленная дочка. Паша, конечно, был рад такому повороту. Тем более что у него там не одна только дочка, заметил саркастический Варяг. Сам Варяг от своей жены ушел, и, наверное, ему было завидно, что все вокруг влюбляются и женятся. Даже малолетний Кир собрался жениться, уж этого я от него никак не ожидал. Но об этом знал только я и никому пока не рассказывал. Доказательство лежало у меня в кармане, на диктофоне.
Ночью мне просто не пришло в голову, что не только я захочу слушать соловьев. Кир тоже туда забрел, и не один, а с девчонкой. И почему-то соловьям их посиделки у дерева совсем не мешали. Разговор отлично наложился на певчие трели. Кассету я стал прослушивать утром, и когда пошли голоса, не смог заставить себя выключить. В конце концов, какие секреты у малявок?
— Ты красивая, — первым был голос Кира.
И что он в ней нашел? Тощая, страшненькая, замученная.
— Дурак, — обиженно сказала она, и я с ней согласился.
— Нет, я не дурак. Дураки те, которые… — Он замялся. Наверное, не хотел ее заново травмировать напоминаниями о бандитах-сутенерах. И это Кир, сам бывший бандит с большой дороги! — Не бойся, я отомщу за тебя.
— Кому? Вы их уже поубивали.
— Не всех. Их много… Они мою мамку убили, — добавил он мрачно. — Меня тоже сначала хотели в приют монастырский сдать. Только я в отряде хочу. Меня дядя Паша с собой оставляет. Вот раздобуду себе автомат… Ты не думай, я умею убивать. Я раньше в банде был, до отряда..
— Ты был бандит? — Я представил себе ее круглые, огромные от недокорма глаза.
— Ну да. Я был крутой парень, — похвастался Кир. — Мы всех подряд убивали. Пока меня дядя Паша не стал учить. Он мне как отец.
— Я тоже хочу остаться в вашем отряде.
— Нет. Тебе нельзя. Ты женщина. Женщины не должны воевать… Война — сука. Бешеная сука. С ней только мужчины могут совладать, — гордо добавил он.
— А она… та девушка?
— Васька? Она… это… она просто одинокая. И в Леху втюрилась. А он потом в нее.
— Я тоже одинокая, — тоскливо сказала Сашка. — У меня вообще никого нет, И не будет.
— А хочешь… хочешь, я на тебе женюсь? — выдал Кир.
Она не отвечала.
— Ты что?.. Не плачь… Ну не плачь…
— Дурак, — всхлипнула она.
— Ты не виновата.
— Я грязная, — тоненько вскрикнула она. — На всю жизнь грязная. Лучше бы я там, в подвале, умерла Зачем вы нас вытащили? Оттуда нельзя… возвращаться.
— Можно, — твердо сказал Кир. — Отовсюду можно. Я же вернулся.
— Ты? — удивившись, она перестала хлюпать носом.
— Когда мамку убили, я жил на улице, Потом меня увидел один тип. Он научил меня делать… ну… это… Он п… р был. Кормил за это, давал денег. Потом я ему надоел, он меня прогнал. Я стал делать это с другими. Зарабатывал. Меня никто не заставлял. Потом мы с парнями нашли оружие и стали убивать и грабить. Мне нравилось… Меня дядя Паша вернул, — закончил Кир.
— Как?
