— Поцелуй меня, — сказала Сашка.
Я сделал не очень уверенный шаг, вытирая вспотевшие вдруг ладони о штаны.
— Только без рук, — добавила она.
— Ладно, — пробормотал я и засунул руки в карманы.
Сделав глубокий вдох-выдох, я ткнулся ртом в ее губы и сразу отодвинулся. Она пахла талым весенним снегом, а мне будто печку внутрь вставили.
— Тебе противно было? — грустным голосом спросила она.
— Нет.
— Не ври.
— Я не вру. — Непонятно было, чего она хочет от меня услышать.
— Ты что, забыл, откуда вы меня вытащили? — сузив глаза, намеренно грубым тоном сказала она, будто ведро выплеснула резким взмахом.
От этого печка внутри меня мгновенно превратилась в замороженную глыбу. Я по-дурацки хлопал глазами, пока соображал, что ответить.
— Конечно, забыл.
— А я нет! — надрывно бросила она мне в лицо и собралась убежать.
Я схватил ее за плечо, тоже повысил голос:
— Ты на исповеди была?
— Была, — всхлипнула она.
— Причащалась?
Она кивнула.
— И не померла после этого. Не спалил Он тебя. Что же ты, дуреха, думаешь, Он не разберется, где грязно, а где вычищено?
У нее дрожали губы.
— Я… я пойду. — Будто разрешения попросила.
И побрела прочь.
— Я вернусь обязательно, — прокричал я ей вдогонку.
Ведь в Базовой реальности, как ее называл Богослов, на той стороне «портала Януса», этот монастырь и приют — те же самые, и она тоже будет там. Во всяком случае, я на это надеялся. Как и Паша, и Февраль.
Сашка обернулась, окунула меня в серое море своих глаз, плещущее голодной тоской, и проговорила:
— Тебя тоже убьют.
От этих трех слов, произнесенных без всякого выражения, меня передернуло. Будто током ошпарило. И ответная фраза опередила мои мысли, самого страшно изумив:
— Я уйду из отряда.
Но она ничего больше не сказала, ушла, опустив голову. Я сел в траву под яблоней, в ушах эхом отдавалось: «Тебя тоже… тоже… тоже…» Что убьют, меня почти не заботило. Вот только это простенькое «тоже» обжигало как кипятком.
Сердце подпрыгнуло и застучало громко, дробно. В тот же миг мне стало ясно, что я нашел свою собственную Жар-птицу. Мою «сожженную землю», мою родину. Только представлялась она мне не сожженной, а истомившейся от голодной тоски, грубо истоптанной, но так и не научившейся злу и ненависти, готовой доверчиво цвести при первых лучах солнца… На этой земле я должен был строить свой дом…
Из сада я направился в гостиницу, забрать рюкзак. Возле общежития меня остановил белоголовый старый монах-священник в выцветшей серой рясе. Он поклонился мне в пояс, отчего я сразу одеревенел, сунул в руки маленькую иконку Богородицы на толстой доске. Затем испытующе посмотрел мне в глаза и молча удалился.
В совершенном недоумении и потрясении я рассказал об этом командиру. Взглянув на икону, он переспросил:
— Ничего не сказал, говоришь? — А затем показал пальцем: корону на голове Царицы, скипетр и державу в руках. — Царские регалии. По-моему, он хотел сказать, что ты можешь быть законным претендентом. Я задохнулся от изумления. — Государь должен вернуться, рано или поздно, — проговорил командир, с жадным вниманием глядя мне в глаза.
— Думаешь, великий князь простил свою дочь? — испуганно спросил я после паузы, в течение которой туго ворочал извилинами.
— Думаю, да.
Я подхватил рюкзак и поплелся к двери, но остановился.
— Я так и не совершил свой ратный подвиг…
— Ну и слава Богу, — не дослушав, сказал командир.
— Нет, ты не понял. Я больше не пойду на эту сторону. Ухожу из отряда.
Он помедлил, потом подошел ко мне, положил руку на плечо.
— Я ждал этого. Хочется верить, тебе другие подвиги написаны. Не беспокойся, без них не проживешь.
— Я не струсил, — нетерпеливо объяснил я. — Просто… оружием всего не решить. Дать себя убить легче всего… я бы и не задумался отдать жизнь… только не по-глупому. Здесь мы просто подставляемся. Зачем нам вообще переходить на эту сторону? Чтобы бегать с автоматами? Это не Леха романтик, это мы все тут романтики, которых только в курьеры… — Я торопился выговориться и умоляюще смотрел на командира, чтобы он понял меня, не отмахнулся. — Даже Ярослав… Зачем он погиб? Что изменится? Матвей говорил: мы не должны позволять уничтожать себя. Нам нужно плодиться и размножаться, чтобы перевесить чашу на весах. Это в первые века христиане умножались казнями и муками. А нас здесь как волков отстреливают. Как бандитов. Здесь Бог не с нами… и остальное не приложится…
— Ты повзрослел, — произнес командир и повторил: — Я ждал этого. Этого разговора. Никто не говорит о трусости. Сядь. Я кое-что расскажу тебе. Ты поймешь, почему я не хотел, чтобы ты был в отряде.
Я сел на кровать, обняв свой рюкзак и уперев в него подбородок.
— Знаешь, почему тот поход был первым и единственным для твоего отца?
— Потому что он погиб.
— Но почему первым? Я поднял голову.
— Почему?
— Мы много говорили с ним на эту тему. Ольгерд знал об отряде с самого начала, но отказывался уходить с нами сюда. Он говорил, что каждый должен воевать на своем месте и тем оружием, которое дал ему Бог. И что худой мир лучше хорошей войны.
— Он был боевой офицер, — выпалил я.
— Вот именно. И поэтому имел полное право так говорить. Как-то раз он сказал мне, что, уходя сюда, мы как бы перестаем существовать для нашей родной стороны. Реальной там остается только наша смерть, когда мы погибаем здесь. И рано или поздно гибель ждет всех нас.
— Почему же он согласился пойти? — оцепенело спросил я.
Командир отвернулся к окну.
— Я рассказал ему, что в последнем рейде мы потеряли четверых. В отряде не было ни одного профессионального военного, в армии и то не все служили. Мы учились на ошибках. Через неделю он позвонил мне и сказал, что в следующий раз идет с нами. Он шел не воевать, а оберегать нас, учить выживать на этой войне. И исполнил свою роль до конца.
— Выходит, он знал, что погибнет? — выдавил я.
— Выходит, так.
Я вспомнил Матвея в колодце: «Идущие на смерть приветствуют тебя». И Ярославово «Это русские идут на войне умирать».
— Кто же будет спасать Россию, если мы все умрем? — усмехнулся я. — Воевать можно не только мечом.
Я решительно закинул рюкзак за спину и выбежал из гостиницы к воротам монастыря.
