тобой? Не признаю никак.
– Это, дед, твой внук, – досадуя, ответил Федор. – Из Москвы.
Две секунды дед Филимон набирал в грудь побольше воздуха.
– Федька!!! Приехал, паршивец этакий!!
Он выронил фонарь и бросился обнимать внука, издавая радостные вопли на всю улицу. Когда Федору наконец удалось вздохнуть и оглянуться, Аглаи не было. Она бесшумно исчезла вместе с лошадьми.
За несколько дней в Усть-Чегене Федор обжился: наладил дорогу в поселковый магазин, свел знакомство с местными псами, которые делили территорию между тремя деловито снующими стаями, и обнаружил в двухстах метрах от села юрты алтайских туземцев. Правда, об их аборигенском происхождении он догадался не сразу и поначалу принял деревянные постройки за врытые в землю избушки. Вблизи «избушки» оказались круглыми и практически без окон, зато имели двери, из чего Федор заключил, что здешние туземцы – стойкий народ: приспосабливают к своим обычаям цивилизацию, а не цивилизация приспосабливает их к себе, как случилось с остальной Россией, за каких-то несколько лет приспособленной для нужд белого человека с Запада.
Обрадовавшись соседству стойких аборигенов, Федор попытался выяснить, имеется ли среди них шаман, но ничего не добился. Они то ли не хотели его понимать, изображая незнакомство с русским языком, то ли делали вид, что непосвященным чужакам к их языческой духовности доступа нет. Впрочем, могло быть и иное объяснение. Над юртами, как кресты над церквами, возвышались телевизионные антенны, а на двух прилепились спутниковые тарелки. Федор разочарованно рассудил, что духовная основа здешних язычников все же повредилась в результате столкновения с цивилизацией и искать ему тут нечего. Вероятно, где-то в глубине гор эта основа еще сохранялась в первозданной младенческой чистоте, но для путешествия в горы было слишком холодно.
Курайская и Чуйская степи, между которыми расположился Усть-Чегень, отличались от прочего Алтая, и горного южного и степного северного, отвратительным климатом. Зимой до минус шестидесяти, ночные заморозки ковали землю до середины июля. К началу августа в горах принимался за работу осенний маляр, расплескивал из ведра свои краски. Федору с непривычки было жутковато в этой полупустыне. Над головой круглый год сияло солнечное небо, а под ногами на много метров вглубь уходил вечномерзлый грунт, по берегам рек превращавшийся в топь. Дед Филимон стращал пыльными бурями и экономией воды, по ночам же из степи доносился голодный вой волков. Хотя у этих-то, по мнению Федора, еды хватало вдоволь: в горах, кроме овечьих и козьих стад, паслось множество разной добычи, вокруг поселка днем шныряли зайцы и рыли норы сурки. Однажды он с изумлением встретил тушканчика – зверек услышал его приближение и ускакал на двух лапах, заметая след длинным хвостом.
Аглая снова повстречалась Федору лишь неделю спустя, хотя все эти дни он нарочно ходил по поселку, украшая свою внутреннюю жизнь и медленное течение времени мыслью о ней.
От деда он узнал, что девушка работает в туристической лавочке, организующей конные экскурсии по окрестностям. Ходит за лошадьми, когда те простаивают без дела, выпасает в горах.
– Ладная девка, – со значением молвил дед. – Сирота сиротой, а толк знает. Ты, Федька, у себя в столицах невесту не завел еще?
– Я, дед, от них сбежал, от невест этих, – сказал Федор, почесывая за ухом серого сибирского кота Басурмана. – Дуры одни.
– Уж вижу, что сбежал, – прищурился дед. – А то хочешь, мы тебя здесь оженим? Оженим, мать, Федьку? – крикнул он бабушке Евдокинишне, тихо лежавшей за занавеской. Ответного слова от нее никто не ждал уже много лет, но дед Филимон привык вовлекать ее для порядка в разговор.
– Жениться я, дед, не хочу.
– Чего ж ты хочешь? – прямо спросил тот. – Просто так под юбки девкам лазать? Я в твоих годах уже дите нянчил и второго дожидался. А ты о чем думаешь?
Он вытряхнул из картонной коробки на стол маленькие костяные статуэтки, и, нацепив на нос очки, принялся рассматривать их.
– Я, дед, думаю о том, что жизнь слишком коротка и надо ее употребить с пользой.
– Это как, например? – Дед отвлекся от фигурок и, сдвинув очки на лоб, взглянул на внука.
– Например, в размышлениях о вечном и смысле бытия, – размечтался Федор. – Или вот о том, как и почему, и за какие заслуги нам даруется в этой жизни красота. А главное – кем. Невозможно же всерьез верить, что красота есть всего лишь продукт слепой жизнедеятельности безликих сил природы… Если не сказать вторичный продукт…
– Ну и какая в этом, Федька, по-твоему, польза?
– Безусловно, она есть, – с досадой ответил внук. – Но какая, этого я еще не придумал.
– Ну, думай, думай. К пенсии, может, чего надумаешь, – сморщился дед и стал укладывать фигурки в коробку. – Анархист ты, Федька.
– А я этого не скрываю. В отличие от тебя.
– Чего это я скрываю? – удивленно осведомился дед Филимон.
– Да то, что ты контрабандист. – Федор показал на коробку. – Вот она, статья дохода. А государству убыток.
– Какой ему убыток, забодай его вошь, – затряс бородой дед. – Я свой рубль, по сравнению с энтим государством, честно зарабатываю. А ты мне тут, Федька, политику не разводи. Я тебе в своем доме этого не разрешаю, понял?
– Понял. – Федор капитулянтски вскинул руки. Басурман спрыгнул на пол и стал тереться о ножку стола возле деда. – Кстати, о политике. Говорят, в ваших горах спрятано золото партии?
– Какой партии? – насторожился дед. – Советской, что ли? Которая ум и честь?
– Ее самой. Сдается мне, ее постсоветские бледные заменители в ваши края до сих пор не добрались. Да и золота столько не накопили.
– Это что ж, здесь скоро нашествие будет? Искать понаедут? Чего еще-то говорят?
Деду Филимону новость не понравилась, хотя, на взгляд Федора, авантюризма в характере ему было не занимать, и, надо думать, в молодые годы к тихой жизни он не стремился.
– Может, и не понаедут, – туманно ответил Федор. – Может, и нет никакого золота. Может, я всего лишь от скуки и томления заполняю собственное сознание коварными химерами?
– Погоди, Федька, – сказал дед, отпихивая кота. – Ты выражайся яснее. Какие там еще химеры? Это ты по девкам, что ли, таким манером сохнешь? Заговариваться вон стал. Ты с ихним коварством осторожней.
Федор вздохнул и, сложив руки за спиной, встал у окна, наполовину закрытого горшком с могучей геранью. В уме снова возник чистый и невинный образ Аглаи – она сидела верхом на лошади, одновременно хмурясь и улыбаясь, но Федору не хотелось подозревать ее ни в каком коварстве. Наоборот, верилось в понимание и чувство сострадания.
– Оставь девок в покое, дед, – молвил он. – Лучше скажи, отчего это ходят нелепые байки о здешних краях? Я по дороге много всего наслушался. О злых оборотнях, о горных духах, подбрасывающих золото, о партизанах, которые играли в наследников Чингисхана в Гражданскую войну.
Дед Филимон сходил к двери, выпустил на улицу орущего Басурмана, потом сел на стул у печки, взялся чинить старый башмак. Наконец проговорил, смущенно и будто стыдливо:
– А может, и было что. Может, и чудь тогда в горах на свет повылазила, тоже говорят. А у энтой чуди подземной сокровища всякие запасены.
Федор, застыв у окна, решительно обрывал один за другим лепестки на красном цветке герани. Нелегко ему было разобраться в закружившем вихре чувств, поднятом неосторожными словами деда. Сравнить это сложное ощущение можно было, например, с тем, что, как известно, случается, когда наступаешь на грабли. Причем на эти грабли Федор наступал второй раз. Но если личные убеждения частного возчика Ивана остались для него невыясненными, то дед Филимон уже был замечен в явном неодобрении туземного язычества и религии вообще. Посреди общего мистицизма здешних краев дед до сих пор сохранял свежесть радикального советского восприятия действительности.
– Как же мне тебя понимать, старый ты матерьялист? – спросил Федор самого себя вслух.
– А так и понимай, Федька. Тут в пещерах кержаки по триста лет от царских сатрапов хоронились. Думаешь, до них никто не догадался под землю уходить, чтоб жилось спокойней?