строгости закона.
Он ввёл её в заставленные гремучими вёдрами, пропахшие тухлыми тряпками сени, долго возился, отыскивая ключ от входной двери, в нетерпении она приплясывала у него за спиной, а когда вырвалась наконец в сад, припустила по сугробам к дырке в заборе и всю дорогу до дому неслась без продыху. Вбежав в комнату она заперлась на ключ, задёрнула шторы и только было склонилась над помойным ведром, как в окно застучали. Мишка! Она сжалась в комок. Не хватало ещё, чтобы в щёлочку он разглядел, как она стоит на карачках перед помойным ведром. Внезапно стук оборвался, не успела она вздохнуть с облегчением, как он с новой силой возобновился, но уже в дверь.
– Тонь, открой. Я знаю, что ты дома. Я же ваших пацанов встретил. Они сказали, что ты раньше всех домой убежала.
Антошка затаила дыхание. Сейчас её от Мишки отделяло всего несколько сантиметров.
– Открой, я на минуточку. Мне тебе только кое-что сказать надо.
Антошка зажала себе рот обеими ладонями. 'Чёрт бы тебя побрал, – подумала, – навязался ты на мою голову'. Казалось, её вот-вот разорвёт на части, а Мишка вплотную прижавшись к двери сказал:
– Тонь, я люблю тебя. Слышишь? Я хочу чтоб ты со мной была. Как невеста, понимаешь?
Она понимала, что долго так не продержится и из последних сил крикнула ему:
– А я тебя терпеть не могу. Никогда больше не приходи. Понял?
Тут Мишка так крепко пнул ногой дверь, что она испугалась, что та попросту слетит с петель.
– А кого же ты любишь? Еврея своего? – изменившимся голосом спросил он.
– Да хоть бы и его!
Он помолчал и вдруг сказал:
– А между прочим это мы с Андрейкой ему тогда так накостыляли, что он о тебе и думать забыл.
Потрясённая, Антошка спросила:
– Когда?
– А когда вы с ним в кино-то ходили. Мы его вечером у подъезда подкараулили и...
– Сволочи!
– А он еврей! А ты с ним якшаться будешь, тоже еврейкой станешь. Только я этого не допущу. Если хоть раз тебя вместе с ним увижу – урою, поняла?
– Я тебя, козёл, сама щас урою.
Крикнула она в бешенстве и приготовилась в тот миг, когда он взломает дверь, огреть его по лбу помойным ведром, но он лишь сказал: 'Посмотрим', ещё раз пнул дверь ногой, и в коридоре послышались его удаляющиеся шаги.
Больше он к ней не подходил, крейсировал на дистанции, но приблизиться не решался. Только в конце мая вдруг постучал в дверь и вошёл бритый под ноль.
– Забирают меня. Приходи завтра на проводы, – попросил он, кладя перед ней на столовую клеёнку бумажку с адресом.
Антошка хмуро кивнула, но на проводы не пошла. Ещё чего! Так она его и простила!
Летом мать на три месяца отправила её к подруге на Украину в колхозе подрабатывать. Лишь по возвращении Антошка узнала, что в медицинский Артура не приняли, и год перед армией он проучится в местном медучилище. 'Побледнел весь беднай, лица на ём нет, – сокрушалась тётя Дуся, – а старший-то Кукуев всё кричит про антисемитизму какую-то, всё грозит кудай-то подать на выезд'. Антошке ужасно хотелось повидать Артура, но гордость, обида, страх снова быть отвергнутой удерживали её. Она училась теперь в десятом классе, твёрдо решила закончить его на круглые четвёрки и поступить в какой-нибудь институт – какой неважно, лишь бы в Москву и конкурс поменьше. Ей казалось, что, когда она поступит в институт, Эмма Иосифовна уже не будет против того, чтобы Артур с ней встречался, но в апреле тётя Дуся приехала, вся трясясь:
– Уезжают мои явреи-то. В Израиль! Одну меня старуху бросают, предатели!
Антошка остолбенела.
– Как это?
– Уже и мебель всю продали, и с работы со скандалом уволились. Уезжают, на будущей неделе, в четверг. Прям что делать, ума не приложу.
Несколько дней Антошка ходила, как в бреду. Она не видела Артура уже больше года, но пока знала, что он где-то рядом, на что-то надеялась. Мысль, что он попросту может исчезнуть из её жизни в голове не умещалась. В среду она, наконец, решилась и поехала к нему. Из квартиры на лестничную клетку доносился праздничный шум и музыка. Дверь на звонок отворил сам Артур.
– Привет – сказал он растерянно.
– Привет.
– А мы вот уезжаем.
– Надолго?
Артур потупился.
– Навсегда. Ты к тёте Дусе?
– Нет, я с тобой проститься приехала.
Артур глянул ей в глаза.
– А я думал, никогда тебя больше не увижу.
– А ты и не увидишь.
Они замолчали. Вдруг Артур спохватился.
– Заходи! Ко мне ребята из класса пришли. Мама будет рада тебя видеть.
Спешить Антошке было совершенно некуда, но почему-то она сказала: 'Не могу, дел полно' и протянула ему сложенный в четверо тетрадный листок со своим адресом.
– Черкни хоть строчку, как на месте устроитесь. Я тебе писать буду.
Ей хотелось закричать ему, что она любит его и никогда никого больше так не полюбит, но горло было сухое, как наждак, слова так и застряли внутри. За год Артур изменился и теперь почти не был похож на мальчишку, в которого год назад она так ужасно влюбилась. Он смотрел на неё приветливо, но будто уже издалека. Она шагнула к нему, поцеловала в неожиданно колючую щёку и стала спускаться по лестнице. На повороте она оглянулась, думая, что он всё ещё стоит и смотрит ей вслед, но его уже не было.
Он так и не написал ей. Через тётю Дусю она узнала, что Кукуевы уехали не в Израиль, как всем говорили, а в Америку. Та их по-прежнему осуждала, но крепко по ним тосковала. Через две недели после их отъезда в квартиру вселилась молодая пара с грудным ребёнком, со всей своей большой души тётя Дуся кинулась им помогать, но что-то в отношениях у них не сложилось. Антошка не очень вникала: сначала, как зверь, готовилась к выпускным экзаменам, потом к вступительным, потом и вовсе в Москву переехала.
Учиться было трудно, но ребята в общаге подобрались отличные. Девчонок было немного. Антошка оказалась в центре внимания. Выяснилось, что у неё есть слух. Она подобрала на гитаре песню из кинофильма 'С лёгким паром' и часто в компаниях, загадочно улыбаясь, пела:
Голос у неё был чистый, но слабенький. Ребята уговаривали её выступить на конкурсе художественной самодеятельности, она отказывалась, но, когда всё же выступила, к своему удивлению заняла на нём третье место. Теперь в институтских коридорах её узнавали даже старшекурсники, но надвигалась сессия, с высшей математикой у неё был завал, подготовить её к экзаменам вызвался главный гений курса, тихоня, Серёга Окунев. Он же уговорил вступить в туристическую секцию. Теперь Антошка часто ездила в походы и всё реже приезжала домой. При встречах мать жаловалась на одиночество, корила её за свою погубленную юность, плакала. Антошка ей от всей души сочувствовала, но чем она-то могла ей помочь?
Как-то, уже на втором курсе, она приехала домой на ноябрьские праздники, в густой толпе сошла с железнодорожного моста на площадь и мимо памятника Ленину зашагала к автобусной остановке. Руки ей оттягивали авоськи с продуктами. Было ещё не поздно, но уже темно. Воздух занавесил мелкий, как сетка, дождь. Глядя под ноги, она торопливо, но осторожно, чтоб не забрызгать пальто, перешагивала через лужи и вдруг услышала, как её окликнули.
– Тонечка!
Дорогу ей перегородил здоровенный амбал в военной куртке.
