И тут Ланщиков поднял руку.
— Прошу прошения, но во все времена за эмансипацию воевали те женщины, которые были лишены женской привлекательности.
Костикова сделала шаг к парте Ланщикова, казалось, она его схватит за шиворот:
— Помнишь «Цемент» Гладкова?
Мне стало смешно, эту книгу у нас читало человека три, и уж не Ланщиков, конечно.
— Даша любила мужа, но порвала с ним, она не хотела быть рабыней, а ведь красотой ее судьба не обделила, не то, что меня…
Она обвела нас глазами.
— Может, я урод, может, сумасшедшая, но я не могу иначе… Не могу жить по чужой указке, даже маминой. Не могу соваться в любой институт, лишь бы попасть… Не могу пойти в сберкассу ученицей бухгалтера, или в техникум с высокой стипендией… Я не для того родилась, понятно!
Голос ее взметнулся до крика, и тут же прозвучало заключение Саши Пушкина.
— Гены!
Даже Оса на него покосилась, а он продолжил медленно:
— Мы мало знаем о своих предках… Еще хуже генетику… А вдруг у Костиковой в роду были путешественники, бродяги, моряки?
Костикова покраснела, поморгала и сказала:
— Ой верно! Мой дед был с Севера, и прадед, он себя помором называл…
И тогда Чагова постучала пальцами по листкам:
— Я поняла одно. Если родители без тебя могут жить, если в доме нет маленьких, можно уехать, посылать им деньги, жить своими интересами. А если ты можешь помочь, нельзя никого бросать, нечестно быть эгоисткой. Потом себе не простишь…
Она свернула листки и села на свое место, крупная, спокойная, решительная.
— Значит, не поедешь?! — крикнула Костикова.
— Нет, но в продавщицы не пойду, останусь с матерью, с ребятами, поступлю в медучилище.
Костикова опустила голову, ссутулилась, подошла к окну, став спиной к классу.
Мы пересмеивались. Я, конечно, уеду на практику, а после института видно будет. Геологу грош цена, если он в Москве, но насовсем?!
— С мужем поеду куда угодно… — мечтательно сказала Лужина и так посмотрела на Петрякова, что я его пожалел.
— У многих впереди армия, ты забываешь… — Стрепетов странно разглядывал Костикову, точно впервые увидел.
Она прошла на свое место, села и крикнула:
— А я уеду на Север!
И я поверил, такая даже на Марс доберется, если решит…
Сегодня долго с Митькой разговаривал, давно мы так не сидели. Он вдруг начал доказывать, что настоящее чувство к женщине — признак мужской слабости, стал стихи Пушкина читать, восхищаться «сексуальной революцией», и я понял, как он всерьез втрескался в Антошку. Он всегда так себя вел, когда встречал что-то недоступное.
— Кстати, Глинская не самый скверный экземпляр девчонки, — начал я дипломатично, — но, может, потому, что она еще не женщина?
Митька потемнел и вдруг сказал, что бросил пить.
— Все. Навсегда завязал.
Я пожал плечами, конечно, Митька — человек слова, как и Костикова, но с чего?
— Еще весной, у Ланщикова, меня спаивали, а одна девчонка возмутилась, утащила с собой. А мне тошно было, дома раздрай, прямо хоть под машину. И вот она со мной почти до утра по улицам ходила, держала за руку и говорила, говорила, о своей любви рассказывала, неудачной…
Сначала я решил, что это Антошка, но при чем тут неудачная любовь?
— Она сказала, что чем труднее человеку в начале жизни, тем больше он успевает потом, большего добивается… Подлинно только счастье, которое отнято у страданий…
Мы помолчали, все-таки Антошка? Но в кого она втрескалась, неужели в Ланщикова?!
— Она мне предложила дружбу, представляешь, после всего что видела, слышала у этого гада?! Сказала, что в меня верит, что я в отличие от него могу стать настоящим мужчиной…
Елки-моталки! Митька даже перестал курить, сейчас только дошло, а ведь сам меня к сигаретам приучил в пятом классе. Он скорее без хлеба мог прожить, чем без сигарет, его за курение в седьмом классе из школы на неделю исключили…
— Я спросил ее, не нагорит ли ей, что она так поздно домой придет, а она сказала, что ей доверяют, что у нее свой ключ, и она имеет право приходить когда хочет. Ну я к ней полез… на прощание.
— По морде съездила?
— Хуже. Отодвинула меня и так грустно сказала: «Не надо. Я же другого люблю…» Представляешь?!
Я представил: Митька влип прочно.
А что в Антошке особенного, в этой «взрослой дошкольного возраста», как назвал ее когда-то Ланщиков? Послушаешь ее треп о психологии, психиатрии — разумный человек, а как начнет свои теории об отношении мальчишек и девчонок развивать, хоть стон, хоть падай! Она долго не могла успокоиться, когда Ланщиков похвастался своим знакомством с психиатром Леви, который книжки пишет об искусстве быть собой. В общем, она узнала, где он работает, купила его книгу, проникла в клинику и попросила сделать ей дружескую надпись, продиктовав: «Милой Антонине Глинской, будущему коллеге от автора дружески». А потом принесла книгу в класс и небрежно положила на стол. Ланщиков был посрамлен. Она мне потом потихоньку рассказала.
Летом они в лагере соревновались с Варькой Ветровой. Варька с конюхом подружилась, он ей разрешил ездить верхом, она в деревне жила до восьми лет, умела даже без седла.
Но стоило ей раз покрасоваться перед нами на лошади, как Антошка тут же загорелась, чтоб ее переплюнуть. Пошла на конюшню, подружилась с лошадьми, она вообще никаких животных не боится и умеет с ними контакт находить, потом с табуретки на одну конягу стала влезать. Заодно дядю Колю охмурила, он решил, что она из пятого класса, физия у нее маленькая, да и рост не того. Короче, сначала потихоньку выучилась ездить верхом, потом перед нами проскакала и заявила, что дядя Коля считает: у нее врожденная посадка кавалериста, и теперь ей надо в Москве заниматься на ипподроме…
В общем, о девчонках мне легче писать, чем говорить, даже с Митькой. Я его молча слушал, наливал чай и старался переключить пластинку. Нет, это не ханжество и не скука, я нормальный парень, не всегда могу ночью некоторые мысли, ощущения отогнать, но зачем языком трепать?!
Мой девиз — делай и молчи! Я спросил Митьку, куда он надумал подаваться после школы, а он рукой махнул: «Все равно, куда судьба вывезет». Он, наверное, переживает, что мало растет и ходит так прямо, точно его на шампур насадили, даже туфли на каблуках носит. Наверное, он потому со мной стал реже гулять, что ему неприятно, когда над ним возвышаюсь, как маяк.
— Лучше всего мне во флот, — сказал Митька, — но меня вряд ли возьмут из-за роста. Правда, можно подводником, но это опасно для семейной жизни. Ты когда решил жениться? — вдруг спросил. Я чуть со стула не свалился.
— Свят, — говорю, — что я, псих? Жизнь гробить?
— Ну а если бы ей, допустим, было плохо, ты бы женился? Фиктивно, как в XIX веке?
Мне смешно стало.
— Нет, — говорю, — все равно не поддамся, мне наукой заниматься интересней, сейчас не домострой, пусть сама спасается, если характер есть, а нет, я не подпорка!
Митька огляделся в поисках еды, мы с ним, когда собираемся, подметаем начисто все материнские запасы, ничего не нашел и стал грызть сухарь. Мать жалуется, что чем больше мы болтаем, тем больше на нас жор нападает, как на щук весной. Она говорит, что в холодильнике после нас и петух не кукарекал…
