проходила, как мимо пустого места. Но я получил «четыре» и «пять» по литературе ей назло, а ее фокусы решил забыть. Мне не до них, у меня перед глазами все время Митька. Я листал учебники, билеты, и казалось, он рядом. А ведь Глинская права, я равнодушный человек. С ним бы такое не произошло, если бы я был ему настоящим другом.
Мне камни интересны, а вот люди не очень. Я даже хихикал над Глинской с ее страстью к психологии, к наблюдениям, я ничего не замечал.
Митька мне сказал как-то: «Тебе хорошо, ты только мигни, любая побежит, а мне завоевывать надо, я хочу, чтоб с первого взгляда, чтоб, кроме меня, никого не замечала…»
И в людях Митька не разбирался. Он всерьез думал, что в Ланщикове есть хоть что-то хорошее. Митька не умел делать подлости и не верил в подлости других.
И еще во мне шилом застряла фраза матери Ланщикова. Она заявила, что Митьке было выгодно дружить с Петечкой, потому что он якобы бесплатно вместе с ним у репетиторов занимался. Вранье!
Он же не собирался в институт, понимал, что завалится, да и семья бы не позволила, мать постоянно зудила, как ей нужен заработок, она прекрасно знала его товарообороты с тряпками и даже радовалась, что у Митьки «голова на плечах».
Вечно жаловалась она на мужа, синяки показывала, заявления писала, чтоб его из квартиры выселили, не разводиться не хотела, зарплату его регулярно получала у проходной завода, чуть не силком отбирала, у них в кредит и цветной телевизор, и пианино, и гарнитур, и шуба какая-то… А Митька ее любил, не осуждал за жадность. Он говорил, что она имеет право все хотеть, потому что раньше они плохо жили, «надо же человеку когда-нибудь вздохнуть». Он мне как-то сказал, что обязан мать обеспечить до женитьбы, чтоб сердце не ныло, если он вдруг станет счастливым. Она-то никогда счастья не знала…
Ненавижу я его отца, скотину. Во что Митька мог верить, если видел его пьяным изо дня в день — и никакой управы? Как же, работяга! Золотые руки, на заводе с ним нянчились, уговаривали, упрашивали, и он всех держал в петле — и жену и сына. А ведь надо же где-то человеку после школы торчать, не только по улицам и подъездам?!
Митька после девятого хотел бросить школу, пошел в питомник служебного собаководства, его любые собаки слушаются, а его не взяли, уже был на учете в милиции. И он страшно боялся стать, как отец, алкоголиком. Потому и храбрился в компании, все себя испытывал, а пил с отвращением, лишь бы не дразнили слабаком. Как-то. Антошка дала мне книгу — дневники художника Дюрера. Я там вычитал, что Дюрер советовал оберегать мальчишек от женщин, так как «ничто так не ослабляет ум, как нечистота».
Я Митьке показал эти строчки, когда он мне заявил, что я боюсь девчонок, потому что в себе не уверен…
Пострадать ему захотелось, Раскольникову несчастному. И ради кого? Ведь Глинская никогда горя не знала, жила за пазухой у папочки и мамочки, только о себе думала…
Странное ощущение, не могу разобраться. Ходили сегодня домой к Глинской Стрепетов, Варька и я. У нее отец следователь, может быть, что-то придумает.
Впустила нас Глинская, провела в комнату.
— Папа — к тебе!
Худая, глаза красные, потухшие.
Отец ее лысый, невидный дядька с брюхом, лет на пятьдесят, хотя Антошка говорила — молодой.
Он нас усадил, а Глинская стала у окна, к нам спиной, точно ее ничего не касается.
— Ну что можно сделать, ребята? Все ясно, самооборона, но у них ножей не было, говорят, только попугать хотели… — И голос такой казенный, как у диктора по радио, будто последние известия читает.
— Он же меня защищал, меня! — Глинская говорила почти шепотом, сжав руки перед собой, мы ее не видели, но я понял, что спорят они уже не первый день.
— А если бы он защищал вот эту девочку, тогда я не должен был вмешиваться?
Варька мило улыбнулась.
— Нет, дело в другом, Митька неуправляемый, но он всегда всех защищал, он лез в драку…
— Вот именно, — холодно сказал отец Глинской, он был всегда настроен агрессивно…
И тут Стрепетов возмутился:
— Разве милиция не должна думать в первую очередь о людях, а потом о законе?
Что-то дрогнуло в лице отца Глинской, он с интересом посмотрел на Стрепетова.
— Митька не очень счастливый человек, но он за справедливость…
— В войну из отчаянных таких и получались герои… — Глинская не поворачивалась, голос ее прервался, точно она все время сдерживала слезы.
— Вы подумайте, — сказал Стрепетов. — Митька ходил с ножом, эти пятеро — без. Так? Но их можно было подговорить напасть на девочку. Впятером. Нормальных парней. Понимаете? А Митька никогда бы жизни на такое не пошел, вы понимаете?!
— Он настоящий мужчина… — опять Глинская, точно продолжая спор с отцом.
— Но он же был в этой компании.
— И я бывала, тебя это не удивляет? — Глинска стояла такая напряженная, вытянутая, что казалось: если ее тронуть, зазвенит.
— На Митьку потому и злилась, что он от них откололся, вы же знаете, как такие сводят счеты…
— Представляете себе состояние родителей убитого юноши? Студент третьего курса, растили, мечтали…
— Я бы его родителей судила. И моих тоже! — крикнула Глинская и выбежала из комнаты.
— Вы тоже считаете, что меня надо судить за глупую девчонку? — Отец Глинской вдруг улыбнулся сразу стал моложе.
Мы помялись, поднялись, он пошел нас проводить и уже в дверях сказал:
— Не думайте, что взрослые ничего не понимают — я сам был парнем и тоже играл с ножом. Но пока это не стоит жизни человеку…
— Но чем его жизнь лучше Митькиной? — спросил Стрепетов. — Они ж могли его убить?!
— Вот об этом и будет разговор в суде, — сказал отец Глинской, и я немного успокоился.
И вот сейчас думаю, а ведь жутко — убить человека. Только что говорил, ругался, кричал — все. И не на фронте, а от твоей руки?!
Еще одна новость. Оказывается, наша Дорка Чернышева неизлечимо больна. У нее белокровие, и она об этом знает.
Сегодня я сидел у Киры Викторовны в лаборантской, готовил пособия к экзамену и вдруг услышал ее разговор с Нинон-Махно.
— Понимаешь, ее освободили от экзаменов, мать мне справку принесла, а Дора все равно хочет сдавать…
— Это точно?
— Ее уже три года в институте наблюдают…
— Но сейчас столько лекарств…
— А многие от лейкемии вылечиваются?
— Такая девочка способная…
— Мать на чудо надеется, на переходный возраст, бывают иногда случаи самоизлечения…
— А я все удивлялась, почему ее мать стала так быстро старухой?! Помнишь, в пятом классе — красивая приходила женщина…
Я застыл. Чернышева мечтала о мединституте, ходила в какой-то анатомический кружок, читала книги по микробиологии, даже доклад сделала в девятом классе о перспективах борьбы с неизлечимыми болезнями.
А сама, значит, знала, как мало ей отпущено времени, знала, что лечение — лишь оттяжка. И все равно радовалась жизни, солнцу, всех дураков вроде меня жалея, что мы не умеем наслаждаться жизнью…
