Огата-сан не отрываясь смотрел в окно: в резком утреннем свете я различала только смутные очертания его головы и плеч.
– Но ваш старый дом – он был замечательный, – сказала я, – Я всегда останавливаюсь на него посмотреть, если оказываюсь в тех краях. Вот и на прошлой неделе проходила мимо него на обратном пути от миссис Фудзивара.
Я подумала, что Огата-сан меня не слышит. Он по-прежнему молча смотрел в окно, но наконец проговорил:
– И как он выглядит, этот старый дом?
– О, почти как раньше. Новые жильцы должны быть довольны тем, в каком виде оставил его отец.
Огата-сан слегка повернулся ко мне:
– А как там азалии, Эцуко? Азалии все еще растут у входа?
Яркое солнце мешало мне видеть его лицо, но по голосу я чувствовала, что он улыбается.
– Азалии?
– Да нет, с какой стати ты должна о них помнить? – Огата-сан повернулся к окну и раскинул руки. – Я посадил их у входа в тот самый день. В тот день, когда все окончательно решилось.
– А что решилось в тот день?
– То, что вы с Дзиро поженитесь. Но об азалиях я никогда тебе не говорил, и потому нелепо с моей стороны ожидать, что ты должна о них помнить.
– Вы посадили азалии для меня? Чудесная мысль. Но нет, вы ни разу о них не обмолвились.
– Видишь ли, Эцуко, ты сама о них попросила. – Он снова повернулся ко мне. – Собственно, ты прямо приказала мне посадить их у входа.
– Что? – Я рассмеялась. – Я вам приказала?
– Да, ты мне приказала. Словно я был нанятый садовник. Ты не помнишь? Когда я уже решил, что все наконец улажено и ты в итоге станешь моей невесткой, ты мне заявила, что остается еще одна малость – ты не желаешь жить в доме без азалий у входа. И если я не посажу азалии, тогда все отменяется. Что мне было делать? Я тут же пошел и посадил азалии.
Я засмеялась:
– Теперь, когда вы сказали, я вспомнила: да, что-то такое было. Но что за глупости, отец: я никогда вас не заставляла.
– Заставляла, Эцуко, заставляла. Ты сказала, что не желаешь жить в доме без азалий у входа. – Огата-сан отошел от окна и снова сел напротив меня. – Словно я был нанятый садовник.
Мы оба рассмеялись, и я стала разливать чай.
– Азалия всегда была моим любимым цветком, – сказала я.
– Да, ты так и говорила.
Я разлила чай, и мы немного посидели молча, следя за паром, поднимавшимся над чашками.
– Я и понятия тогда не имела, – сказала я. – То есть, о планах Дзиро.
– Да.
Я придвинула тарелку с мелким печеньем поближе к чашке Огаты-сан. Оглядев его с улыбкой, он произнес:
– Азалии выросли прекрасные. Но к тому времени вы, конечно, уже переехали. Все же совсем неплохо, когда молодые пары живут отдельно от родителей. Взгляни на Кикуко и ее мужа. Они бы очень не прочь обзавестись собственным уголком, но старик Ватанабэ даже и думать об этом им не разрешает. Сущий тиран.
– Я теперь вспомнила, – сказала я, – на прошлой неделе я видела азалии у входа. Новые жильцы должны со мной согласиться. Азалии у входа – это самое важное.
– Я рад, что они все еще там. – Огата-сан отхлебнул из чашки, потом вздохнул и сказал с усмешкой: – Ну и тиран же этот Ватанабэ.
Сразу после завтрака Огата-сан предложил мне пойти посмотреть Нагасаки – «как это делают туристы», сказал он. Я тотчас же согласилась, и мы поехали в город на трамвае. Помню, побывали в картинной галерее, а потом, незадолго до полудня, отправились к монументу мира в большом общественном парке почти в центре города.
Парк обычно называли парком Мира (я так и не дозналась, назывался ли он так официально), и действительно, несмотря на детские крики и птичий щебет, огромное зеленое пространство сохраняло атмосферу торжественности. Привычные украшения, вроде кустарников и фонтанов, были сведены к минимуму, что создавало ощущение строгости; над всем парком главенствовали необъятное летнее небо и сам мемориал – массивная белая статуя в память погибших при атомной бомбардировке.
Статуя напоминала какого-нибудь греческого бога, сидевшего с распростертыми руками. Правой рукой он указывал на небо, откуда упала бомба, другой – протянутой налево – предположительно сдерживал силы зла. Глаза фигуры были молитвенно закрыты.
Мне в статуе всегда чувствовалась некоторая неуклюжесть, и я никак не могла мысленно связать ее с тем, что происходило в день бомбардировки и в последующие ужасные дни. Издали фигура выглядела почти комической, напоминая собой полисмена – регулировщика транспорта. Для меня она была просто статуей – и ничем другим, и, хотя многие жители Нагасаки высоко ценили ее как некий символ, общее ее восприятие, подозреваю, сходствовало с моим. И теперь, случись мне подумать об этой большой белой статуе в Нагасаки, я прежде всего вспоминаю о посещении тем утром парка Мира с Огатой-сан и о той самой почтовой открытке.
– На картинке статуя выглядит совсем не такой внушительной, – помню слова Огаты-сан, когда он рассматривал почтовую открытку, только что им купленную. Мы стояли с ним ярдах в пятидесяти от монумента. – Я уже давно собираюсь послать открытку, – продолжал он. – Поеду обратно в Фукуоку со дня на день, но, думаю, послать ее все-таки стоит. Эцуко, у тебя есть ручка? Наверное, стоит отправить ее прямо сейчас, иначе непременно вылетит из головы.
Я нашла ручку у себя в сумочке, и мы сели на ближайшую скамейку. Мне показалось любопытным, почему Огата-сан, держа ручку на весу, так пристально вглядывается в чистую сторону открытки. Я заметила, как он раза два бросал взгляд на статую, словно бы в поисках вдохновения. Наконец я не выдержала:
– Вы пишете в Фукуоку какому-то другу?
– М-м, просто знакомому.
– У отца очень виноватый вид. Интересно, кому бы это он мог писать.
Огата-сан удивленно вскинул на меня глаза, потом громко расхохотался:
– Виноватый вид? Неужто?
– Да, очень виноватый. Интересно, что такое отец замышляет, когда никто за ним не следит.
Огата-сан продолжал громко, от души смеяться – и так неудержимо, что скамейка затряслась. Немного успокоившись, он выговорил:
– Ладно, Эцуко, ты меня поймала. Застукала за письмом к подружке. – Он употребил английское слово «герл-френд». – Застала с поличным. – Он снова прыснул.
– Я всегда подозревала, что отец ведет в Фукуоке бурную жизнь.
– Да, Эцуко, – Огата-сан все еще веселился, – самую бурную жизнь. – Он шумно перевел дыхание и снова опустил глаза на открытку. – Видишь ли, я и вправду не знаю, что написать. Может быть, так и послать – без единой строчки. Мне, собственно, хотелось только описать ей, как выглядит мемориал. Но это опять-таки, наверное, слишком фамильярно.
– Что ж, отец, я вряд ли смогу что-то вам посоветовать, пока вы мне не объясните, кто эта таинственная дама.
– Эта таинственная дама, Эцуко, содержит в Фукуоке маленький ресторанчик. Он почти рядом с моим домом, и я часто хожу туда ужинать. Иногда с ней беседую, она довольно приятная особа, и я обещал, что пришлю ей открытку с видом мемориала мира. Боюсь, что добавить к этому нечего.
– Понимаю, отец. Но подозрения все же остаются.
– Довольно симпатичная немолодая женщина, но бывает утомительной. Если я у нее единственный
