— Ты же мог убить его! — взорвался Антон.
— Туда ему и дорога.
— А если он наш?!
— А я докажу, кто он! Когда надо будет! Фактами!
И столько уверенности было в его словах, что Антон даже примолк. Что же это? Может быть, чего-то не понял, проглядел со своей дурацкой доверчивостью, а Борис. Факты у него? Откуда?
— Это же нонсенс, как говорят французы, — брякнул Васька, ощерив неровные зубы, — самосуд недозволен, задержать надо было. Мы тут разобрались бы, верно, Богданыч?.. У меня вон нога мозжит, как бы не распухла…
— Закройся, балаболка, — сказал Донченко, — разобрались… А потом что с ним делать, или двоих вас на себе тащить?
Борис поднялся и побрел по оврагу, неподалеку прилег на песчаной осыпи. Антон сел на его место, потом, привалясь на бок, долго лежал, думал под бубнящие голоса новых попутчиков, изредка вдыхая стелющийся терпкий дым ефрейторской махорки.
Где-то справа за холмами, за лесом прогромыхивало, отдаленно и тонко ложились пулеметные строчки. «Факты… — не, остывая горело в мозгу Антона. — А если Борька прав?»
— О чем задумался, орел? — спросил Богданыч, пригасив окурок и пряча его в отворот пилотки. — Отмотал дружка. А зачем, шо не поделили?
— Да так…
— Секрет, значит? Ладно. Поедим щас, до вечера передых, сил набраться.
Видимо, ефрейтор настроен был благодушно, радовало подкрепление перед предстоящим броском, да и размяк слегка под тихим солнышком. Ощутив приязнь, Антон тотчас откликнулся душой, как это с ним не раз бывало; и вначале нехотя, медленно, как бы размышляя вслух, не заботясь, услышит ли его Борис, лишь боясь быть непонятым, стал рассказывать о нем, о себе, о Евдокимыче.
Васька таращился удивленно, а Богданыч, напротив, слушал серьезно и вдруг рассмеялся, огладив вислые усы.
— Знакомое дело с твоим профессором. Привыкли шарахаться. Помню, перед финской статья в облгазете вышла насчет перегибов на моих примерах. Так и называлась «Председатель — голова колхоза». Я с ней к уполномоченному, с которым до того цапался… Ведь до чего доходило, жмет и жмет. Городской парнишка, земли не нюхал, а у меня ж в ей корень. И он же меня учить. Где что сеять, и когда и сколько сдавать. Прямо по рукам вязал. Потом сменять меня, а народ ни в какую, всех варягов напрокат. Ну я сам ушел, пропадай ты, думаю, пропадом… А потом, значить, газета вышла, я ему статью под нос, он аж с лица слинял: как, мол, такое печатают, кто разрешил? Просчет… Вот же как. Выходит, сук под собой рубить можно, а шлепнувшись, задницу почесать нельзя, просчет!..
Богданыч, видно, взволновался вспоминаючи, достал бычок из пилотки, в две затяжки докурил до желтых пальцев.
— И надо ж такому случиться? С уполномоченным тем свела нас жизнь на нейтралке под Сарнами. Даже не признал его, юный такой командирчик с одним кубарем. В ноге осколок… Вытащил его, сдал в медпункт, он и. заплакал. Ни в жизнь, говорит, не забуду… А чего считаться-то нам, шо делить? Свои же люди. Враг есть враг, а свой — свой, как ни грызись. Нет, беда, она не черствит, беда людей роднит. Я на фронте добрей стал, ей-ей, кого забижал, бывало, нынче вспомню, жалкую. Ясное дело…
— А тут не ясно, — сказал Васька дотошно, — кто он, этот профессор? Кто, вот в чем дело. Шарше ли фам, по-французски — смотри в корень.
Он щеголял «культурой» явно в расчете на Антона… Но тот не удержался, прыснул:
– «Фам» по-французски — женщина.
— Много ты знаешь, — окрысился Васька, — студентская душа.
— Что там у нас пожевать осталось? — перебил Богданыч. И гулким басом позвал Бориса, сидевшего с чутка поднятой головой — не то прислушивался к их беседе, не то к отзвукам канонады. — Эй, авиация! Ходи к нашему шалашу.
Антон поднялся на локте, следя за подходившим Борисом.
Богданыч с Васькой устало пожевывали сухари, на мятой армейской газете золотились две луковицы в обсохшей земле. Ефрейтор кивком пригласил подзаправиться. Борис отказался, Антону тоже есть не хотелось. Он выложил на газету остатки дорожных припасов, завернутых Клавкой, — полкраюхи подсохшего хлеба и сало в тряпице.
— Богато живете, — хихикнул Васька предвкушающе, — шпик-бекон и как раз время ленча. По-русски — второй завтрак.
Ефрейтор тут же приказал ему оприходовать «ленч» как НЗ и, подождав, пока приунывший напарник спрячет его в вещмешок, сказал:
— У нас дорожка впереди по смертному краю. И решать надо, кто командовать будет, все же сержанты.
— Ты и командуй, ефрейтор, — сказал Антон, — мы на земле ноли. Вы царица полей.
— Давай, царь Богданыч, командуй! Как-никак две войны пропер…
Васька возбужденно потер ладонями меж. расставленных мосластых коленей, словно впереди их ждала не линия фронта, а туристская прогулка со всяческими приятными неожиданностями. И эта его манера хихикать с выставленным кадыком, в котором что-то булькало как в закипающем котелке, и написанная на узком, в рыжих накрапах подвижном лице постоянная безобидно^легкая готовность во всем повиноваться Богданычу коробили Антона: ненадежный какой-то тип. С приветом.
Васька наткнулся на его усмешку, неожиданно насупился, процедил сквозь зубы:
— Любопытный народец. Кто все-таки такие с хлебом-салом и разными легендами?..
— Шпионы.
— Видал? — занозисто обронил Васька. — Барин какой, никак брезгует компанией. Но и мы не лыком шиты, японский бог… Чего лыбишься?
Антон фыркнул:
— Сам знаешь.
— Не знаю. Лыбишься — объяснись почему. Или дрейфишь? А то смотри…
Ему была смешна эта нелепая перебранка, такая неуместная сейчас, в двух шагах от смерти, когда предстояло идти вместе неизвестно куда. Уже знакомо подступала злость на приставучего дурня, который всем своим угрожающим видом требовал какого-то объяснения. И он, как это бывало с ним, не раз в последние дни, сорвался, ощущая знакомый нервный зуд под ложечкой.
— Язык твой понравился. Сборная солянка. И помолчи, а то и сам схлопочешь.
Васька дернулся с места, побелев костистым своим лицом, но Богданыч ловко удержал его, усадил на место.
— Не рыпайся! Нашли время…
— Строят из себя грамотных, — проворчал Васька. — Дома небось пирожными обедал. Мамочка- папочка!
— А ты, — все еще рассеянно усмехнулся Богданыч, — небось тоже с фотоаппаратом на хлеб с маслом подшибал.
— Между прочим, я по ночам с катеристом ходил. Пандопуло фамилия, хороший человек, грек. Греки, они вообще хорошие, древний народ, может, слыхал, а? То-то. Если б не война, сдал бы на лоцмана. Это тебе не «птичку» щелкать.
— Фотограф, — вставил Антон, идя на примирение, — тоже достойная профессия.
Ему хотелось скорей кончить трепотню и услышать от Богданыча, что им делать дальше. Старик был его единственной надеждой, и вообще от них зависело все — это было ясней ясного.
— Достойная… Подальше от этой суеты пляжной. Дамочки… Кавалеры. Щелкаешь их — тараторят: ах, я так сяду, ах, пожалуйста, в полупрофиль, а вечером на бульваре здрасте не скажут. А лоцман — фигура! Уважение тебе, и сам себя уважаешь. — Васька мечтательно прищурился, выдвинув кадык. — Купил бы хату, виноград завел с беседкой.
— Детишек, — заметил Богданыч.
Васька промолчал, лишь чуть нахмурился.
