тянувшим на себе ковылявшего Ваську.
Антон подхватил его под другую руку, и снова куда-то ползли где на пузе, где на четвереньках. Наткнувшись на редкие отсветы костров среди мертво поблескивающей танковой брони, резко свернули влево, скатились под заросший ельником склон. Уже непонятно откуда доносилась растревоженная стрельба — ' позади, возле танков, тоже завозились, заорали в переклик. Может быть, еще не поняли, что к чему, через две-три минуты поймут и тогда пойдут чесать лес.
— Быстрей, — хрипел Донченко, — нажимай!
В какой-то заглохшей, вонючей водомоине Богданыч, словно не чувствуя опасности, замешкался, возясь со стонавшим Васькой, слышался его горячий шепот:
— Ну что, невезучий? Что с ногой?
— Болит.
— Растянул, видать… лодыжка в порядке. Терпи!
И в ответ тоскливый всхлип, отчаянное Васькино бульканье, похожее на икотный смех:
— Брось меня, бросьте… сил нет. Вернетесь, схороните… Тут место приметно. Иначе всем каюк.
— Щенок! Брось его… Оставался бы там!..
Старик возился, хрипя, с Васькиной ногой, стягивал чем-то, скрипел зубами. А в стороне уже сыпался по кустам трескучий огонь, оживала тьма в резких горловых командах, мечущихся посверках фонарей. Казалось, нервы не выдержат этой маеты.
— А что, он прав… — пробормотал Борис.
В самом деле медлить было бессмысленно. Или уж оставаться всем… Но язык не повернулся поддакнуть Борьке…
— А я вас не держу, ребятки, — отозвался Богданыч, — мотайте с богом. Автомат один оставьте, все одно не поможет, а я с ними тут поторгуюсь. С первого дня мы с Васькой… А, фотограф? Помнишь Сож?
— Не трави душу…
Будь оно все неладно. Антон вдруг почувствовал тупое безразличие ко всему, смертельную усталость. Сделано все, что можно… Залечь тут с автоматом и ждать конца. Скорее бы, что ли. Он вспомнил про фляжку с остатком дядькиного спирта, протянул Богданычу.
— Держи, пусть глотнет.
— Ага… Всем лежать. Без звука. Васька, застонешь, удушу… Без команды не стрелять…
Мимо них к опушке бегом протопали немцы, еще какая-то группа прошла у самого края. Остановились, видимо, вглядываясь во тьму.
Гулко на весь лес бухало сердце, палец онемело прилип к спусковому крючку, страшным усилием воли Антон отвел его, вжался в сырую травянистую мякоть, дернулся от треска очередей — пули заплюхали по лопухам, по вязкой жиже болотца. Еще и еще, свистнуло возле уха. Затылком чувствуя летящий свинец, уткнувшись лицом в грязь, ждал конца… Команда, топот, ближе… нет — в сторону. Бух-бух-бух — рвалось внутри и вокруг.
И затихающие вдали голоса.
— Пронесло… — прошептал Богданыч, снимая плащ-накидку. Крякнув, перекатил на нее Ваську. Антон ощутил в руке жесткий конец брезента. — Переждем трохи… Так… Ну потащили.
Тащили волоком по кустарнику, через лесные завалы и бочажины, то и дело останавливаясь, прислушиваясь в ожидании окрика.
— Берем правей, в гущу, — просипел Богданыч. — Они подумали — разведка. Значит, заблокируют путь отхода. А мы подадимся западней, а там куда вывезет.
Как он мог в предрассветной тьме чащобы разобраться, где восток, где запад, было неясно. Оставалось положиться на его солдатское чутье. Дважды натыкались на какие-то машины, замерев, пробрались мимо фургонов с медленно шагавшим часовым у костерка, взяли в сторону. Ползти надо было чуть слышно, подтягивая палатку. И снова шли как заведенные, пошатываясь, волоча ноги.
— Все, — не выдержал Васька, кувыркнувшись наземь, — обопрусь и пойду, только не шибко.
Но Богданыч молча остервенело уложил его на прежнее место.
Чуть передохнув, потащили палатку с притихшим Васькой, выбирая дремучие, забитые сушняком ложбины. Короткие, приглушенные лесом всплески автоматных очередей доносились то сзади, то сбоку, удалялись, возникали снова. Руки, державшие конец накидки, ватно соскальзывали, в ушах шумело.
Васька снова на земле и уже не поддался уговорам, сказал как отрезал:
— Я вам не палач. Бросайте или сам пойду. Потихоньку могу…
Богданыч, сплюнув, тронулся первым, Антон с Борисом подхватили Ваську под руки.
Сколько прошло времени — час, три?.. Солнце, должно быть, встало, кругом клубился желтоватый туман, лишь когда выползли на опушку, увидели чистый от хмари склон с песчаной дорогой, разрезавшей лесной массив, и метрах в десяти от себя бронетранспортер со снятым колесом, на скате черно поблескивал автомат, из-под днища торчали ноги в коротких сапогах с подковками. Сворачивать было поздно, услышит и чесанет вслед, подходить вплотную опасно. Все произошло мгновенно. Богданыч полоснул очередью вскочившего шофера.
— Бегом!
Вместе с хромавшим Васькой одним духом проскочили дорогу, взбежали по склону в пахучую сушь соснового бора. Падали, поднимались и вновь толкли мягкий сосновый наст. В какое-то мгновение Антону сквозь заливавший глаза пот показалось, что молчащий Васька повив на них замертво, а они все тащат его, вышибая из себя дух, но голоса не подал — язык не ворочался в пересохшем рту.
Потом он увидел вытаращенные синьки глаз на мучнистом от боли лице и скорее почувствовал, чем различил., шепот:
— Пусти… на минуту.
Сидя на земле, Васька, понемногу отдышавшись, сказал:
— Лодыжка в порядке, а внизу как огонь… Что такое?
— Вперед, — махнул Донченко, — тут недалечко, одно из двух… — И, недосказав, сменил Антона.
Внезапно сквозь частокол стволов откуда-то сверху брызнуло солнце. Вскоре вышли к полю, золотому от сурепки, ковром стлавшейся к большаку. Поднимая подсохшую пыль, мимо промчалась машина, спускаясь в ложбину, и вдруг Антон понял, что это наш «газик», и тот, кто сидел с шофером, кажется, оглянулся, блеснув звездой на фуражке с плоским козырьком. Молча глядели они вслед машине, точно затерянные на необитаемом острове, мимо которого равнодушно проплыл корабль. Оборванные, грязные, повалились в теплую траву.
Запоздало мелькнула мысль: «Надо бы дежурство…» И еще — «Богданычу видней», и больше ничего, лишь тугая, наглухо кутающая дрема. Очнулся Антон от шороха, сел, схватившись за автомат, и увидел Ббгданыча, который, оттащив Ваську в тень под куст, щупал у него пульс, потом приложился ухом к груди, выставив тощий, измазанный глиной и травой зад.
— Ну вот, — сказал Богданыч, — раз глаза смотрят, жизнь при тебе. Дома мы, Вася. Потерпи трошки…
— Когда сижу, ничего. Пожевать бы…
Богданыч засуетился над вещмешком. Радостно было видеть, как медленно, зажмурясь от удовольствия, Васька жует. Потом он стал подыматься и закарабкался по Богданычу вверх — неуклюже, морщась от боли и обливаясь потом.
— Если, пойдем совсем тихо, в тягость не буду.
— Да уж, — улыбнулся Богданыч, — это тебе не Феодосия.
— При чем тут Феодосия?
— Лучший пляжный фотограф. На руках носили.
— Хватит, наконец, фотографом тыкать, — обиделся Васька. — Между прочим, если на то пошло, я был основой промартельского соревнования, да! Его гласностью и наглядностью.
— Это как же?
— А так же. Все доски Почета, все стенды мои. С подписями. Иногда в стихах: «Марья Павловна швея, в коллективе лучшая!» До сих пор помню. Прилично?
