Искатель. 1983. Выпуск №1

16… 15…) Обстановка здесь спокойная. (12… 11… 10…) Как тогда, в урочище Джейранов. (6… 5… 4…) А с бивнем поздравляю…

Вслед за всплывшим нулем небесный родник начал замутняться, сжиматься, заскользила ввысь тускло-серебристая нить, поглощая самое себя, пока вовсе не истаяла.

Я помахал рукой угасшему виденью. Досадно. Со своими жалкими потугами на остроумие я выгляжу перед Учителем краснобаем. А все из-за чувства неуверенности: мне почему-то кажется, что Учитель читает мои мысли, — прозревает каждое движенье души наперед. Я знаю его пятнадцать лет, сам уже преподаю в университете, а вот робость перед могуществом его интуиции не проходит. Иногда мне кажется, что в мозгу Учителя проворачиваются живые шестерни размером с Австралийский материк.

Селезень забился в пожухлой мокрой траве. Я поднял трепещущую птицу. Несколько раз она дернулась и затихла. Я не из ярых проповедников вегетарианства и питаюсь, понятно, не только картофельными котлетками, но я не хочу, чтобы ради приятных приглашений на знойный остров замертво падали в траву в моей родной Сибири красивые птицы. И без того их повывели ретивые насытители полей ядохимикатами…

Впрочем, селезень, кажется, начал оживать. Через минуту-другую он пришел в себя, встряхнулся и неожиданно взвился прямо из рук.

— Впредь поминай меня добром среди утиных собратьев! Авось свидимся на Сицилии! — прокричал я ему. Он бил крыльями уже над Енисеем, где туман окончательно рассеялся, обнажив излуку с белеющими створными знаками для все более редких буксиров. Пора было идти париться.

Я зашагал от Городища по извилистой скользящей тропе. И тут меня осенило. Господи, что за несуразицу Учителю я молол! Какие золотые подвески? Какая упряжь? Больной, он разыскал меня у черта на куличках. Он призывал к высочайшему вниманию. Он сказал: все спокойно, как в урочище Джейранов. Долго тлел бикфордов шнур этой незамысловатой фразы, но взрывом меня оглушило основательно…

2. ЛЕГЕНДА О СНЕЖНОЛИЦЕЙ

— Иона, почему так тревожат, даже оскорбляют физические изъяны в совершенной красоте? Прекрасное дитя, рожденное горбуньей, радует всех. Но двухголовый монстр от Венеры Милосской?! Его появление на свет растопчет и ее красоту.

— Прекрасное — это зеркало, отражающее юность мира. Это блаженство гармонии, торжество осознавшей себя матери. А уродство — олицетворение распада, угасания жизненных сил, предвестье разложения, безобразие самой смерти.

— Зона, но у истоков златокудрой юности мира не было красоты — красоты человеческой, поскольку не было еще и самого человека. Означает ли это, что красота нарастает, преумножается, совершенствуется, восходя по лестнице времен?

— Будь так, дивные образы искусства прошлого не были бы столь притягательны. Однако именно они неисчерпаемый родник вдохновенья для все новых и новых поколений художников, скульпторов, поэтов. Ибо прекрасное неподвластно мельнице времени. Прекрасное — великолепие истинного.

— Зона, ты сказала замечательно: великолепие истинного.

— Это сказал Платон.

После первого курса я напросился в экспедицию к Учителю рабочим. В те годы он раскапывал древнее уйгурское городище в долине реки Или, несущей свои мутные воды среди отрогов Тянь-Шаньского хребта. Попасть к Учителю стремились многие в университете, притом не только будущие историки и археологи. Имя его было окружено легендами, а после того, как он возвратился из Монголии, где раскопал кладбище стегоцефалов, об Учителе заговорили и за границей. Однако пробиться в его экспедицию было трудно: все знали, что состав ее долгие годы почти не меняется, а лишних людей он к себе не берет. И все же я рискнул: заявился однажды вечером к нему на кафедру, досадуя, что так и не обзавелся приличным костюмом. Он сразу же дал мне от ворот поворот, будто обрубил канат: нет! Тогда я достал из кармана замызганной ковбойки билет в общий вагон до Алма-Аты и положил ему на стол, где лежали разные диковинные камешки — единственная слабость Учителя.

— Все равно я окажусь на городище, притом раньше вас, — твердо сказал я. — Немного подзалатаю наш домишко в Алма-Ате — и прямиком на Нарынкольский тракт. Любой грузовик подбросит до Чунджи. А там хоть пешком доберусь до обиталища Снежнолицей. Могу и бесплатно поработать, с голоду не умру. Буду рыбу ловить в Чарыне, на фазанов ставить силки. А яблок и урюка там столько, что медведи за ними спускаются с гор.

— Откуда такие познания тамошних мест? — прищурился Учитель.

— Я там целое лето отбарабанил. Сперва прицепщиком, потом трактористом, — сказал я. — На гоночный велосипед себе зарабатывал.

Он недоверчиво оглядел меня с ног до головы:

— Да разве трактористы и велогонщики такие? У них мышцы играют как у Ильи Муромца.

— А я, значит, доходяга, кости да кожа, да? — запищал я фальцетом.

— Голос богатырский, нечего возразить, — расхохотался он. — Небось и одного раза подтянуться слабо? В экспедиции, между прочим, не только песни поют, но и землицу родимую копают. Преимущественно лопатой.

Вместо ответа я подскочил к старинному дубовому шкафу, схватился за верхнюю планку, подпрыгнул и завис — кулак вровень с плечом, — исхитрившись изобразить ногами еще и угол. Этот и подобные трюки не раз приводили в смущение факультетских чемпионов по обрастанию мускулатурой.

— Буду висеть как летучая мышь. Пока не возьмете, — выдавил я сквозь сжатые зубы.

— Слезайте, слезайте, Преображенский. Убедили. Беру до конца сентября. Оклад положим как у съемщика планов — сто двадцать, но трудиться придется не перышком по бумаге, а кетменем и лопатой. Сапоги наши, портянки — не меньше трех пар — ваши. А теперь приземлитесь, пожалуйста, вот сюда, акробат.

Я осторожно сел в старинное кресло с бархатными вытертыми подлокотниками, стараясь не выдать нарушенного дыхания. Учитель спросил:

— Сознавайтесь, как на духу, откуда вы знаете о Снежнолицей Красавице?..

* * *

…Незадолго до восхода солнца нас будили сурки. Они стояли на задних лапах у своих глиняных холмиков и, казалось, созерцали переливы светлеющего неба, будто ожидая давно оттуда прилета своих неземных собратьев. Их пронзительный посвист напоминал перекличку полковых флейт. Кусты жимолости и облепихи приседали под тяжестью росы. В переливы флейт вплетались птичьи голоса. Первые лучи солнца поначалу вызолачивали белоснежные шатры горных вершин, а вскоре выкатывалась и сама огненная колесница.

Мы начинали рыться в земле сразу после завтрака, обедали в час, потом спасались в тени от зноя до четырех и снова, как кроты, вели свои ходы вплоть до закатного блистанья Венеры.

Ты начитался книг о раскопках Трои, Помпеи, Вавилона, Ниневии, о сокровищах пирамид и скифских курганов, тебе чудятся извлекаемые из мрака тысячелетий царские короны, обитые золотом колесницы, — и что ж? Где бляхи в виде головы тигра? Где зубчатые пластины, изображающие волнующееся море? Где свернувшийся зверь на набалдашнике меча? Где светильники наподобие лепестков лотоса, крокодилы крылатые из обсидиана, испещренные зернью шейные гривы, — где? Вместо блях и корон — глина, песок, щебень, а изредка — ручка закопченная от кувшина, костяной истлевший амулет, оловянное грузило («Скажи мне, где прах твой истлевший, уплывших веков рыболов?»).

Да, никакого уйгурского городища на проплешине между бешеной речкой и стеною ясеневого леса с примесью буков и тополей не было. То, что осталось от города, покоилось глубоко в земле. Поначалу, когда снимали верхний слой почвы, нам помогал бульдозер. Он притарахтел своим ходом из Чунджи и через два