дня уполз. А еще через пару деньков я уже набил себе кровавые мозоли: поди справься с сотнями ведер земли. На щеке вспух рубец от рукоятки переломленной лопаты, да вдобавок ко всему меня укусила за палец мышь-землеройка, и я стоически перенес уколы от столбняка. Учитель отнесся к происшествию с землеройкой невозмутимо: оказывается, начинающий археолог может стать жертвой примерно ста видов ползучих и порхающих гадов.
Случалось, хотя и редко, вызревала на севере гроза. Она выталкивала из-за холмов многоярусные сизые башни. Облака клубились, перестраивались в боевые порядки, сопутствуемые чернильной, тяжело нависающей тучей. После свирепого ливня снова трещали победно кузнечики. Река вспухала, как жила на руке, начинала реветь.
Вечером, если не досаждали комары, я ложился, смертельно усталый, на кошму возле палатки. Поблизости, за кустами джиды (из косточек ее белесых, приторных на вкус плодов я нанизывал бусы), шевелил красными ленивыми плавниками костер. Там Учитель вспоминал свою молодость, плавания по Тихому океану, первые путешествия на Лобнор, дорогу в таинственную Лхасу, к истокам хрустальным Брамапутры, читал наизусть целые главы из «Борьбы за огонь», «Затерянного мира», «Истории, государства Российского». Особенно любил он Гоголя. «Уже он хотел перескочить с конем через узкую реку, выступившую рукавом среди дороги, — рассказывал, чуть заикаясь, Учитель, — как вдруг конь на всем скаку остановился, заворотил к нему морду и — чудо! — засмеялся! Белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке. Дыбом поднялись волоса на голове колдуна. Дико закричал он и заплакал, как исступленный, и погнал коня прямо к Киеву. Ему чудилось, что со всех сторон бежало ловить его: деревья, обступивши темным лесом, и как будто живые, кивая черными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды, казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама дорога, чудилось, мчалась по следам его…»
Я слышал приглушенный рокочущий голос и благодарил судьбу за то, что свела меня с человеком, в чьей памяти разместилась целая библиотека, который не затуманивал свой мозг винными парами, куревом, взирал свысока на торгашество, накопительство, на галантерейную страстишку приодеться в престижные тряпки с кричащими нашлепками. Среди войн, неисчислимых страданий, насилий, предательств, смертей русская земля никогда не уставала рожать таких сыновей, хотя, казалось бы, все должны были измельчать, погрязнуть в мелочных заботах, но не мельчали, не погрязали, и это была для меня пока что неразрешимая загадка.
Окликала слепой ветер река Чарын. Приближался к Каневу колдун на хохочущей лошади. Слабодушный воевода Шеин со склоненными хоругвями уводил свое воинство от опаленных стен Смоленска, изредка оглядываясь на окруженного рыцарями торжествующего короля Владислава; о, от судьбы не отвернешься, воевода, вперед воззирайся, только вперед, туда, где завтра у стен московских поднимет палач твою снятую голову над толпой; и поделом тебе, воевода, ни на каких условиях родину не предавай.
Сторожевым огнем представлялся мне костер с шевелящимися лениво плавниками, вокруг него располагались Учитель и его неизменные сотоварищи, спутники странствований. Огонь перемигивался с воинством таких же огней из прошлых и будущих времен, рассыпаемых, как зерна, невидимой рукой по лику Русского Поля. Со сторожевыми кострами звезд.
Я вглядывался в небо, в очертания многоглазого великана Аргуса и мечтал, как я найду Снежнолицую.
Она была, единственной женой могучего уйгурского владыки в крепости на изгибе реки. Он привез Снежнолицую из далеких славянских земель, куда ездил свататься, и на тысячу лошадей были навьючены дары: и ковры из Багдада, и горящие, точно хвост. у павлина, шелка, и кружево венецианское, и парча, и орехи мускатные, и кардамон, и слоновая кость, и куски сандалового дерева, благоухающие, как деревья в раю. Да, на тысячу лошадей навьючены были дары, ибо слава о красоте Снежнолицей растекалась как вешние воды по лику земли — до стен Цареграда докатывались волны славы, до скал норманнских, до гор заледенелых Югры, где у людей нет голов и они скачут на одной ноге, одетые в шкуры медведей, рысей и росомах. И увидел владыка невесту — и предложил без раздумий коней и дары, и поклон поясной отвесил ее отцу — рано поседевшему князю, а в довершение выиграл поединок у сына кагана хазарского, тоже прибывшего из своего Итиля не без даров. Ладен был и глазами проворен рыжий хазарин, надменно показывал профиль орлиный, плетью поигрывал; да кишка оказалась тонка: через крепостной ров перемахнул владыка на арабском своем скакуне, а летя надо рвом, исхитрился еще и лук выхватить, и стрелу сквозь колечко серебряное на коньке у терема пропустить. А рыжий там во рву и остался с хребтиною переломанной.
Возвратился из дальней земли владыка — молодым чашу радости век не испить. И давались диву уйгуры: какой блеск смогла придать их величью чужестранка, дочь далеких, снегов! Расцвела крепость на изгибе реки дворцами, а на крышах дворцов закачались под ветром — ах, услада взору! — невиданные цветы. Мололи зерно мельницы водяные, никому на Чарыне не ведомые дотоле. Явились, будто из-под земли, диковинные ремесла, и потянулись на зов Снежнолицей поэты, певцы, златошвеи, звездоблюстители, переписчики древних книг; даже из Индии пришли с обезьянами на плечах ковроткачи, поклонявшиеся невесомой, как дыхание ангелов, стихии. — огню. Всяк находил радушный прием и защиту в Бекбалыке, крепости на изгибе реки.
Но проведал о красоте Снежнолицей китайский богдыхан. И прислал повеленье с гонцами: предстать чужеземке перед его богдыхановы очи. А взамен он ниспосылал владыке уйгуров вечный мир и свою, богдыханову, милость. Запечалился было владыка: с воинством Поднебесной империи легко ль совладать? — а пока он печалился, получили гонцы самоличный ответ Снежнолицей, да столь дерзкий, что один из гонцов тут же лицом почернел и скончался от недомогания сердца.
«Разве летит лань к стреле, спящей на тетиве?
— Нет, стрела устремляется к лани.
Разве садится горлинка молодцу на плечо?
— Нет, на горлинку молодец ставит сети.
Разве плывет царь-рыба к рукам рыбака?
— Нет, рыбак добывает царь-рыбу.
О, богдыхан! Старого учить что мертвого лечить.
Тоньше нитей лунного света истончилась нить жизни твоей. Зачем тебе горлинки, лани, царь-рыбы? Скоро ты сам станешь добычей Ловца из Преисподней, чьей стрелы никому еще не удалось избежать.
Тебя до неба превозносят
Льстецы из покоренных стран.
В воде по горло пить не просят.
О, богдыхан!»
…Два года осаждала крепость на излуке реки несметная рать богдыханова, а взять не смогла. И тогда, сняв осаду, через месяц подослали в город лазутчика. Тот сумел под видом купца обмануть бдительность стражей и, забравшись на дерево возле дворца, пронзил стрелой Снежнолицую. Да не простою стрелою — отравленной, на хвосте же стрелы плясали на ленточке шелковой иероглифы, красные, будто кровь:
ПУСТЬ СТРЕЛА УСТРЕМЛЯЕТСЯ К ЛАНИ
Обезумел от горя владыка, плакал навзрыд. Приказал он забальзамировать возлюбленную, схоронить в хрустальном гробу. Никто не смел под страхом смерти войти в мавзолей Снежнолицей, где уединялся владыка в часы душевных скорбей. Купол мавзолея был подобием неба с вкраплениями драгоценных каменьев-звезд. На его стенах искусные резчики начертали стих горем убитого мужа:
