— Большой грех убивать лису, о-ох, большой. Раньше лиса была человеком, да стала сбивать других людей разными хитростями, вот и наказал ее бог. И тебя, Токо, накажет.
— А кого еще бог наказал? — спрашивал Мурат.
— Слона. Он был хлебопек, обвешивал покупателей. Медведя — продавал худую краску. Волка наказал. Этот был мясник в другой жизни, торговал мясом дохлых овец… Тащи лису обратно, Токо, тащи!
И — чудо! — Токо хватал огненную лису за загривок и уволакивал в заросли шиповника. Вот каким догадливым оказался чуть было не забитый палками пес.
Однажды в пору цветения урюка, когда южные склоны гор заалели от тюльпанов, в деревушку ворвались бандиты. Они остановились перед домом дряхлого Рената Умарова — единственного книгочея по всей округе. Ими предводительствовал лысый толстяк с розовыми, как у младенца, щеками. Бандиты принялись выкидывать из дома Умарова книги. Он бегал от одного к другому, хватал за руки.
— Опомнитесь! Я собирал их всю жизнь! Там «Сутра золотого блеска!». Там «Алмазная колесница». Им же тысяча лет! Тысячелетие! — выкрикивал старик Ренат, поводя головой, и снова получил удар по шее.
В небе громыхнуло. Прикочевавшая, из-за горы туча наваливалась темно-синим брюхом на деревушку. Ветер стих. Замолкли птицы.
— Дедушка! — закричал Мурат. — Что они: делают?! Разве можно так?!
— Молчи, Мурат, — сказал дед и зашатался. Колени у него подогнулись, он повалился на бок. Соседи привели его домой под руки.
Такой грозы давно никто не помнил. До вечера бились в небе длинными мечами злые демоны, и прозрачная кровь из их ран проливалась на испуганную траву…
Вечером, отбиваясь от Токо дубинкой, в глинобитную мазанку вломился розовощекий.
— Пса на цепь, а то пристрелю! — скомандовал он, и Мурат загнал Токо в будку. Когда он вернулся в дом, гость сидел за столом с двумя бутылками рисовой водки.
— Дай, думаю, переночую у колдуна, авось не превратит в свинью, — ухмылялся розовощекий. — Может., отвару какого нацедишь, чего-то сердчишко пошаливает, брюхо из штанов лезет, как квашня. Давай, давай, не жалей. Завтра все равно все твои зелья-притиранья в реку спустим.
Лежащий на низкой деревянной кровати дед отвернулся к стене.
— Ты нос не вороти, колдун, не вороти. Лучше о закуске позаботься, о грибочках да огурчиках. А с кровати слазь. На ней спать буду я. А тебя все равно в пустыню выгоним.
— Никуда я, сынок, отсюда не поеду. Жить-то мне осталось всего ничего, — вздохнул Турсун.
— Еще как поедешь, старый хрыч. Побежишь в пустыню резвее жеребчика. — Он нехотя поднялся, подошел к кровати, пинком сбросил деда на пол. Задергался дед, захрипел, горлом хлынула кровь. Мурат впился зубами розовощекому в ухо и больше ничего не помнил.
Он пришел в себя от боли, потянулся рукой к правому уху туда, куда впивались, как ему казалось, раскаленные иглы. Верхней половины уха как не бывало. Он лизнул липкие соленые пальцы, застонал.
— Заткнись! — сказал толстяк, успевший опорожнить обе бутылки. — Моли бога, что все зубы еще не вычистил. Будешь знать, как кусаться, пес шелудивый. Раньше говорили: око за око. Я же заявляю: ухо за ухо. Ух-ух-ух-ух-ух! — Он затряс животом, корчась от смеха.
Когда гость плюхнулся плашмя на кровать и засопел, Мурат поднялся, наклонился над дедушкой. Тот не дышал.
Внук прикрутил фитиль в лампе, сходил в сени за кувалдой, проверил, занавешены ли окна. По стеклам ползли змееныши дождя. Оглядываясь на деда, Мурат накрыл холстиной толстяка, вцепившегося руками в подушку, как будто подушка, как сказочный дракон, уносила его в поднебесье.
«Пусть после смерти ты превратишься в борова», — подумал Мурат и обрушил кувалду на голову толстяка. Ему вдруг почудилось, что стены дома зашатались, как при землетрясении, а в небесах загромыхали орудия богов, наказывающих убийц… Но нет, все было спокойно. По холстине расплывалось черное пятно, и никто больше не сопел.
Мурат поставил кувалду на прежнее место, нашарил за притолокой нож с костяной рукояткой. Ни единого окна не светилось в деревне. Только шумел дождь да взвизгивал Токо, почуяв хозяина на крыльце.
Дед уже не лежал на полу, а сидел, прислоненный к лавке. Неужели жив?
— Мурат… пи-и-и-ить, — простонал дед. Его зубы стучали о края чашки, когда он с трудом глотал молоко.
— Дедушка, я укокошил толстяка насмерть. Кувалдой, — сказал Мурат на ухо деду. Тот завздыхал.
— Ох, ох, тяжкий грех… Тем легче он тебя сразит на том свете… Что ж теперь будет, внук?.. — Язык у деда заплетался, слова он выговаривал с трудом. После долгих вздохов он зашептал: — Заводи обоих осликов прямо сюда, в комнату… давай навьючивать. Бери весь порох, жаканы, дробь, соль… пшена полмешка, полмешка рису… Одеяла бери верблюжьи, оба полушубка, валенки, сапоги… Надо скрываться в пещеры, деться больше некуда.
Мурат сделал все, как велел дед, затянул ремнями поклажу.
— Где кувалда? — спросил дед и попросил вложить ему рукоятку в руки. Мурат вложил.
— Помнишь теплый ключ ниже города Созерцателей Небес? — спросил дед. — Там под водопадом вход в пещеры… Будешь проходить сквозь водяную стену — закрой осликам глаза… не то заупрямятся… Раньше осени сюда не возвращайся… Осенью попробуй уехать в Урумчи, к отцу… Добрые люди помогут добраться… Но не раньше осени… Обещаешь?
— Дедушка, — заплакал Мурат, — садись на ослика.
— Пусть думают, я убил… Никто тебя не хватится. А я… сейчас… умру… — сказал дед. И голова его упала на грудь.
Сколько Мурат ни бился, поднять мертвого на ослика он не смог. Когда тело деда стало холодеть, он погасил лампу, перестал плакать и двинулся в путь. Возле мельницы он оглянулся с пригорка на родную деревню. Полночный дракон сожрал все лучи неба и земли, упиваясь мелким нудным дождем. Лишь вырисовывался, по правую руку пирамидальный тополь.
Никаких отшельников в городе Созерцателей Небес он не нашел. Пещер было великое множество, они далеко уходили в глубь гор. В одной обнаружилось озеро с теплой водой и серебристыми карабкающимися со дна пузырьками Откуда-то сбоку просачивался слабый свет. Токо смело зашел в озеро по грудь, но пить не стал. Полчища летучих мышей носились с писком над водою. Одежда отсырела, но Мурат решил на первых порах обосноваться здесь, потому что обнаружился ручеек, вытекающий из-под черного камня, и ослики вслед за псом напились. Когда глаза свыклись с полумраком, за ручьем Мурат нашел деревянный помост с трухлявой соломой, а — еще дальше, почти у кромки воды, — очаг и небольшой медный котел.
Помня дедовы наставления, он ни минуты не сидел без дела: заготавливал сухие дрова, выискивая по утрам целебные и съедобные травы, сушил дикие фрукты, а ближе к осени начал коптить мясо архаров, готовясь к зиме. Ни в какое Урумчи он отсюда не поедет. Будет жить в пещерах один, пока не состарится ц не станет мудрым и седобородым, как дед, который постоянно снился склоненным над «Каноном врачевания». Проснувшись, Мурат проверял, на месте ли книги, завернутые в прорезиненный плащ, а иногда при свете лучины и сам вслух читал «Канон» собаке и осликам.
На ночь он выгонял осликов попастись, но ближе к осени одного задрал волк. Другой с окровавленным крупом прибежал весь в пене и ринулся в озеро, где простоял три дня, и рваная рана — как тут не задуматься! — заросла молодой розовой кожей.
А потом горы обложились тучами, завыли, запричитали метели, дракон тьмы бил хвостом о дрожащие скалы, нацеливался кривыми, как хвост кометный, глазами испепелить далекий город на юге, венчающий хрустальную Гору Света с домами из драгоценных камней и крышами из перьев павлина. Ослик уныло перетирал зубами жвачку. Даже Токо присмирел, стал реже класть хозяину передние лапы на плечи и взвизгивать, обращая нос к выходу из пещеры: пойдем, мол, порезвимся на снегу, добудем кабанчика или зайчишку.
