рассыплется на мелкие кусочки. Или начнет кричать и уже не сможет остановиться.
— Видите ли, — сказал архитектор, — мы поссорились. В последний раз, когда я ее видел, мы сильно поругались. — Он замолчал. — Я не это хотел вам сказать.
— Я понимаю, ссора делает вашу боль еще острее.
Кемп почувствовал благодарность к собеседнику. Теперь он надеялся, что сдержит набегавшие слезы.
— Я — архитектор.
— Знаю, и хороший, как мне сказали.
— Мне нравятся форма и порядок, изящество и достоинство. — Кемп взглянул на свои огромные руки, сгибая длинные пальцы. — То что случилось, не лезет ни в какие рамки, оно противоречит всему, что я знаю, мистер Данниген, Наверно, я искал этого разговора в надежде, что вы пообещаете благополучный исход. Теперь вижу — вы не можете этого сделать.
— Я бы мог пообещать, во это ничего не значит.
— Я хочу что-нибудь делать. Прошло двадцать четыре часа, Я не могу просто сидеть и ждать. Я хочу помочь. Дайте мне какую-нибудь работу.
— Это не кино, Кемп. Здесь у героя нет шансов перехитрить злодеев и спасти девушку. Вы должны ждать.
— Вы хоть что-нибудь знаете?
Данниген помедлил, затем протянул Кемпу снимок на необычной бумаге — мягкой, глянцевой, желтоватой.
— Это один из них, — сказал Данниген. — Ребята опознали его.
Фотография состояла из крошечных черточек, как изображение на телевизионном экране. Некоторые линии пропечатались неважно, однако лицо получилось довольно ясным. Снимков было два — анфас и в профиль.
Лицо зверя, не знающего сострадания. Даллас Кемп почувствовал тошноту.
— Это… один из них?
— Они избили и зарезали незнакомого человека, Кемп, безо всякой причины. Как вы думаете, будет выглядеть совершивший это?
— Я не знаю. Наверное, как на этом снимке. — Он вернул фотографию и улыбнулся. Но это была не улыбка, а гримаса напряжения. — Вряд ли Хелен… или любой другой человек сможет объяснить что-нибудь такому животному. Я подумал, что, если у нее был шанс поговорить е ними… но…
— Держитесь!
— Я… благодарю.
— Прошло двадцать четыре часа, Кемп. Нет смысла вас обманывать. Молитесь, чтобы она была жива, чтобы ей сохранили жизнь. Они могут это сделать. Но, если мы получим ее живой, вряд ли она будет в хорошей форме. Надо смотреть в лицо реальности.
— Хорошо. Но, черт побери, все это будто произошло в дремучие древние века. Такое просто не могло с ней случиться.
— В наш век? В век пластмассы, телевидения и благотворительных учреждений? Человеческая природа не изменилась, мистер Кемп. Вокруг всегда будут ходить на задних лапах животные, внешне похожие на нас с вами. Вы могли всю жизнь идти к этой истине, а теперь вам пришлось сойтись с ней лицом к лицу.
Зазвонил телефон. Даннинген снял трубку и прикрыл ладонью мембрану.
— Единственное, что нам остается, — ждать, — сказал он. — Попытатесь уснуть.
Закрывая за собой дверь, Кемп слышал, как Даннинген сказал:
— Жаль, Джордж. Мне казалось, это хороший след.
Перевел с английского Сергей Мануков
Георгий Вирен
Чур
Имя Георгия Вирена знакомо нашим постоянным читателям: в 1988 году мы напечатали его фантастическую повесть «Путь Единорога». Вскоре она была отмечена первой премией журнала «Вокруг света» за лучшее художественное произведение года, опубликованное в «Искателе». В 1990 году в издательстве «Московский рабочий» вышла книга прозы Георгия Вирена «Настоящее небо», в которую вошла и повесть «Путь Единорога». В 1991 году в журнале «Урал» был опубликован фантастический рассказ Георгия Вирена «Дневные сны». Его новая работа — роман-фантазия «Чур» — из-за своего большого объема не может быть полностью опубликована в «Искателе». Мы предлагаем вам отрывок из этого произведения. Для того чтобы ввести вас в курс дела, конспективно изложим содержание первых глав.
37-летний москвич инженер-программист Алексей Кондратов, остро ощутив бесплодность и бессмысленность своей жизни, решает круто переменить ее. Он разводится, разменивает квартиру и вселяется в комнату в коммуналке, в старом доме. Населена она самыми разными людьми. Здесь и хлопотливая старушка Ненила, и бравый комсомольский вожак Пашечка, и красавцы Валентин и Валентина Черновы-Надыровы, и робкий пожилой Оскар Яковлевич Страдалец, любящий повествовать о своих многочисленных тюремно-лагерных отсидках, и двухметровый пенсионер-богатырь Бухвостов, и тихая чета Таковых, и сомнамбулически бродящий по дому поэт Вова, и властный строгий сантехник Гога Симеонович, и немногословная таинственная старуха Марфа, и дети — похожая на забавную мартышку Женька и несколько странный, задумчивый Александр.
Часть соседей живейшим образом участвует в устройстве молодого жильца на новом месте. Дело доходит до того, что заботливые соседи сами проводят в его комнате ремонт, чем совершенно поражают Алексея. Более того — ни за ремонт, ни за новую мебель с него не просят ни копейки, ограничиваясь лишь одной просьбой: «накрыть золотым и красным вином стол» за которым соседи хотят «скрепить дружбу» с Алексеем. Он с радостью делает это, сожалея лишь о том, что ровно половина жильцов почему-то отказывается прийти на новоселье. Но пир все равно состоялся и, по мнению Алексея, удался на славу. Вкусно ели, поднимали тосты, много и интересно разговаривали… Но вот праздник близится к концу…
— Хватит нам пить, — сказал Гога. — Пора дело делать. Пришло время, пришло желанное. Вот ты, Алеша, о случае сказать хотел. За него и выпьем — по последней.
Хмель лез Алексею в голову, туманил, качал. Алексей видел, как Гога Симеонович со вскинутой рюмкой подошел к окну, распахнул его как-то слишком легко, одним быстрым движением руки, и, протянув в окно, четко проговорил;
— По верной нашей традиции — повтори за мной, новый жилец. Повторяй: «Судьба…»
— Судьба, — выдохнул Алексей.
— Чур меня..
— Чур меня…
— Чур! — коротко вскрикнул Гога. Алексей одними губами повторил его крик — окно распахнулось еще шире, так что затрещала и разлетелась в прах рама, вечереющее небо стало мутным, потом — черным, на глазах свернулось в огромную воронку и со всхлипом выдернуло Алексея из комнаты.
Бьющий в лицо холодный ветер раздувал и закручивал бархат его черного плаща, схваченного на груди железной застежкой из двух знаков бесконечности. Алексей стоял над огромным пухлым облаком,
