придает.
— Как к нему относятся соседи по палате?
— Двое новеньких, послеоперационных, им не до общения. Старика я вчера выписал, а вот молодой… Мне кажется, он с Лебедянским на короткой ноге: они часто беседуют.
Яковлев покивал, посмотрел в окно и вдруг тяжело вздохнул:
— Паш, ты помнишь того таксиста, что разбился вместе с Лебедянским? Ну, который у меня на столе умер.
— Смутно.
— А у меня до сих пор перед глазами его лицо. И жена у него очень хорошая. Видно, жили душа в душу… Так хочешь верь, хочешь не верь, а наш Лебедянский понемногу, но становится похож на того таксиста-покойника. Мне так кажется… А ты как думаешь?
— Честно? Не знаю. Оккультизм какой-то.
— А если иначе сказать: пересадка души в тело донора?
— Пофантазировать на эту тему я не против.
— А чего фантазировать?! Покойный Новожилов был брюнет, носил усы, курил, глаза карие, зубы кариозные, ручищи громадные, зрение — в норме… А дочь Лебедянского рассказала, что отец: а) никогда не курил; б) носил очки с очень толстыми стеклами и практически не мог без них обходиться; в) ежедневно брился электробритвой; г) любил груши; д) и так далее, список длинный. И главное, Лебедянский говорил мне, что мое лицо ему знакомо. Якобы он видел меня во время операции. А это исключено. Меня мог видеть и запомнить только покойный Новожилов.
— Не знаю, что и сказать, — пожал плечами Долгушин. — Случай уникальный… Мы ничего не сможем доказать, даже если…
— Мы и не будем никому ничего доказывать, — перебил Павла Яковлев. — Зачем?! Мы с тобой знаем, и этого достаточно. К тому же наши предположения могут и не подтвердиться.
— Как он это делает?! — резким жестом Долгушин проиллюстрировал степень своего недоумения.
— Он сам может этого не знать, если процесс запущен подсознанием. А если и знает, то не скажет. Ты бы сказал на его месте?
— Логично… И к чему мы пришли?
— К тому, с чего начали… Время покажет…
…А в это самое время в палате Николай беседовал с Вениамином.
— Слушай, мы с тобой третью неделю вместе в этой дыре. На мой взгляд, внешне ты здорово изменился за это время. Ты сам как считаешь?
— Конечно, изменился. Но я думаю, главные превращения еще впереди.
— Может, ты чувствуешь какое-нибудь давление со стороны, будто тобой кто-то командует?
— Да нет.
— Может, подсознание перекраивает тебя по своему сценарию?
— А я откуда знаю?! Может, и перекраивает. По крайней мере, я доволен. Я думаю, что в конце концов стану очень похож на Сергея, то есть стану самим собой.
— И тогда…
— Я тебе уже говорил… Хочу домой, к жене и дочери. Только как
— Да, тут торопиться опасно. Ты сначала разведай, как и что. В смысле; ждет тебя жена или…
— «Или» быть не может! Я в своей Людмиле уверен на все сто. Самое трудное — объявить о своем воскрешении. Они же меня похоронили. Вот над чем я голову ломаю.
— Домой идти даже не думай. Нужна встреча на нейтральной территории… У тебя жена где работает?
— В магазине.
— Во! То, что надо! Зайди как-нибудь к ней в магазин. Надо, чтобы она на тебя внимание обратила. Продолжай ходить каждый день. Неделю или месяц. Стань завсегдатаем. Понаблюдай за ее реакцией на твое появление. А там уж решишь: подходить или нет.
— Самое трудное — как, с чем к ней подойти! Я хочу именно
Николай оживился:
— А как ты с ней познакомился?
— Идея! — просиял Вениамин.
— Не понял, — у Николая подпрыгнули брови.
— Главное, что я понял…
…Через полтора месяца Вениамин уже твердо стоял на ногах: переломы срослись удачно и быстро. С рукой дело обстояло сложнее: после операции началось нагноение, и Долгушин говорил, что долечиваться придется уже амбулаторно.
В день выписки Лерочка примчалась в больницу ни свет ни заря. Привезла отцу отутюженный костюм-тройку, кремовую сорочку и галстук в полоску.
— Папа, одевайся, — затараторила она. — Я бегу за выпиской, беру больничный, и мы едем домой. Сегодня на обед — цыпленок табака.
— Постой, постой, Лерка, — засмеялся Вениамин. — Почему такая спешка? Такси внизу ждет?
— Хуже. Виктор Васильевич ждет.
— Данилевич?! И не стыдно тебе его эксплуатировать?
— Да ну, ерунда! От него не убудет.
— Могли бы взять такси.
— Ладно, пап, не ворчи.
Дочь ушла, а Вениамин вдруг обнаружил, что принесенная одежда его не устраивает. За окном плавился август, и надевать в такую пору костюм, да еще душить себя галстуком было, по меньшей мере, неразумно. Поэтому Вениамин надел брюки, а рукава сорочки предусмотрительно закатал до локтя. Таким его и увидели дочь и приятель. Лерка фыркнула, не сумев скрыть своего недовольства. Данилевич молча кивнул и улыбнулся. Сели в машину.
— Ну, как ты? — первым делом спросил Данилевич.
— Выписали долечиваться, — недовольно буркнул Вениамин. — Бог знает, сколько времени еще просижу дома дармоедом… Да! — спохватился он. — Ты располагаешь временем?
— А что ты хотел?
— Слушай. Если можешь, давай сначала на кладбище. Я хоть посмотрю, где она.
Данилевич на секунду наморщил лоб.
— Да, конечно.
Лера посмотрела на отца с виноватой улыбкой.
— Пап, может, завтра?
— Нет, пойми, мне нужно сейчас. Это не займет много времени…
Ехали молча. Вениамин смотрел вперед, глазами Сергея следя за ситуацией на дороге, и не знал, куда деть руки. Подумать только: два месяца не держал в руках «баранку»! Когда Данилевич тормозил на перекрестках или, наоборот, разгонялся, ноги Вениамина-Сергея автоматически нажимали несуществующие педали.
Всю дорогу до кладбища Лера порывалась что-то сказать отцу, но всякий раз, когда собиралась начать разговор, Данилевич на мгновение искоса взглядывал на нее, и Лере не оставалось ничего другого, как только отрешенно вздыхать и делать недовольное лицо. Вениамин видел ее состояние, и это почему-то его забавляло.
«Восточное» встретило Лебедянского влажной прохладой, пересвистом в кронах деревьев невидимых птах и надоедливым гудением комаров. Лера показала мамину могилу, где за оградой еще лежали пожухлые траурные венки, а сама встала так, чтобы загородить собой памятник на соседней могиле.
