— Его больше не применяли. Сами испугались, что ли?
— Возможно.
— Ну, понятно, казнить с его помощью неэкономно. А если война, не дай бог, как ты думаешь?
Ни фига подобного. Фазовращатель задвинули на дальнюю полку.
— Ты лучше меня знаешь тенденции в армии.
— Ага. Только парализаторы, чтобы потом тела можно было разобрать на органы. — Он все улыбался. — А все-таки? Спутники всякие сбивать, как кубик Рубика его, раз — и все.
— Не знаю.
По мере того как он распалялся, я мрачнел. Я уже чувствовал, к чему он ведет.
— Слушай, Алекс, когда это транслировали, я был в командировке. Ни хрена не видел. Расскажи, как он действует, а?
Правильно, люди делятся на несколько категорий. Одни — палачи, другие всегда рады ткнуть им этим в рожу, а потом с нетерпением ждать следующей трансляции казни, а после — рассказа, желательно из первых уст. Если не от жертвы, так хотя бы от палача, хотя первый вариант был бы предпочтительней. Как жаль, что он не осуществим!
А Калужский продолжал:
— …Я знаю, что он поворачивает тело в разные стороны на разные градусы, послойно, в полсантиметра толщиной, как кубик Рубика. Тогда от Каманова должен был остаться бесформенный кусок мяса, правильно?
(Кровавый всплеск, будто кулаком по воде)
— Нет, — я произнес это сквозь зубы.
— А что? — искренне удивился он.
— Я не хочу об этом говорить.
— А что? Мог бы порадовать старого друга.
Нет. У меня нет друзей по эту сторону компьютерного экрана. Кроме, может быть Заера, да и тот просто приятель.
— Он просто взорвался.
— Почему?
Я резко повернулся к нему и сообщил с плохо сдерживаемой яростью:
— Ты в курсе, Ник, что человек на девяносто восемь процентов состоит из воды? И она в теле находится под давлением. А теперь представь себе, что будет, когда фазовращатель нарушит целостность мембран через каждые пять миллиметров, и оставь меня в покое
Его глаза горели, рот был приоткрыт, и я, отворачиваясь, понял, что он не отстанет.
И точно, через две минуты молчания Калужский нерешительно спросил:
— Я слышал, куб так и не открыли, выбросили в утиль.
Ну не отмывать же его, идиот.
— Бери управление, мы прилетели.
Он еще секунду смотрел на меня, потом отвернулся и взялся за полукруглый штурвал, чтобы опустить машину на тюремную стоянку, между бело-синими мобилями с погашенными «мигалками».
Бросив взгляд на бурую равнину, за которую опускалось багровое солнце, я прошел через пропускник, обесточенный для нас охранником из пуленепробиваемой прозрачной кабины.
Мы находились в административном здании Федеральной Службы Исполнения Наказаний. Сами блоки с заключенными и тюремный двор, а также все остальные тюремные помещения находились по другую его сторону.
За поворотом нас встретили Андрей Кинда и Аркадий Па-дорин, судья и прокурор города.
— Ну наконец-то, Гемпель, — сухо произнес Кинда. — Казнь уже отложена на три часа. А утром я вообще думал, что нам придется назначать нового палача из-за вашей пагубной привычки, — он неодобрительно посмотрел на мой темный парик.
Череп у меня выбрит для лучшего контакта с шлемом виртуальной реальности, и шлем оставляет характерные посинения на коже, а на нас, путешественников компьютерных сетей, общество смотрит с презрением и пренебрежением, как на жалких наркоманов. Общество нас только терпит.
И черт знает, может, оно и право.
Я легко улыбнулся:
— Вы перешагиваете границы приличий, судья.
— Не нам с вами говорить о приличиях, особенно перед казнью, Гемпель.
Он всегда называл вещи своими именами, и ему опять удалось смутить меня — человек, которого я уважал больше всех других и хотел видеть своим другом. И он быЛ моим другом, только в Кэта, не правда ли?
Стоп. Даже погибнув, эта реальность продолжает преследовать меня, но позволять ей этого нельзя. Кэта не существует, и никогда не существовал.
Кинда пошел впереди, за ним — прокурор, потом я, потом Калужский. Мы шли знакомыми коридорами мимо будочек с охраной, электронных замыкателей и металлических решеток, которые появились вместе с тюрьмами каменного века и вытеснить которые не в силах ни одно технологическое новшество.
— Трансляция будет? — спросил я в пустоту.
Падорин недоуменно обернулся на меня, будто спрашивая: ты что, газет не читаешь? А потом вспомнил, что я действительно не читал, и ответил:
— Нет. Дело было не настолько громким.
Что ж, так даже лучше, хотя, впрочем, никакой разницы и нет.
Мы вошли в небольшую комнату, где из мебели были лишь несколько стульев, расставленных перед прозрачной стеной, за которой находилась другая, большая, комната с креслом и сияющим агрегатом над ним.
Комната из видений, сводивших меня с ума.
Привычное место работы, не вызывающее ровным счетом никаких эмоций.
Там еще никого не было, но это не значит, что у меня есть время выпить чашечку кофе. Охранник уже принес мне мой костюм. Но если трансляции не будет, я надену только маску. Натягивая ее на голову, я внезапно вспомнил разговор с За-ером, произошедший, казалось, тысячелетия назад. Он спросил тогда: «Слушай, Саша, зачем ты ее надеваешь?» Тогда я был еще молод и ответил с самоуверенной улыбкой: «Ну, во-первых, по традиции, у правосудия не должно быть лица, во-вторых, конечно, для моей безопасности — меня ведь транслируют на добрую чертову половину этого лучшего из миров, и в-третьих, Курт, ты можешь не поверить, но большинство смертников сами не хотят видеть лицо своего палача». Он тогда очень удивился.
— Знаете, Гемпель, — прервал мои воспоминания судья, и я обернулся к нему. Калужский сидел на стуле, закинув ногу за ногу, и просматривал какие-то документы, прокурор с некоторым удивлением взирал со своего стула на Кинду, а тот, все еще стоя и глядя на меня снизу вверх, продолжал:
— В тридцатые годы прошлого века, прямо перед Второй мировой войной, на всю Польшу (она тогда была отдельной страной) был один палач. Он тоже выступал в маске, но все знали его фамилию — пан Мациевский. Когда приходила надобность, его, как и вас, вызывали на место, и он… выезжал. На каждого повешенного он тратил новую пару белых перчаток, которую сразу по проведении казни снимал и выбрасывал со словами: «Справедливость восторжествовала».
Кинда замолчал, и я молчал, глядя на него и ожидая продолжения или хотя бы резюме. Но судья только смотрел мне в глаза.
Наконец я не выдержал:
— Ну и к чему вы это мне рассказали?
Судья вдруг улыбнулся:
— Да ни к чему. Просто мне показалось, что это и ваше жизненное кредо: «Справедливость восторжествовала».
Я продолжал молча смотреть на него, потом пожал плечами и повернулся, чтобы выйти. Все мое сознание заполняло одно только недоумение.
